Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

что он палач! Уничтожить палача и самому остаться жить – вот героизм! А вы своим трепом ставите под удар подпольную боевую организацию. В случае повторения подобного – пеняйте на себя.

Он так же рывком попрощался со мной и ушел.

Утром дверь комнатушки, в которой жил капо дядя Петя пришлось взломать. Он сидел на полу около кровати. Шея была перетянута полотенцем. Язык вывалился. Глаза смотрели ясно и чисто. Пленки на них не было. К груди у него была приколота записка: «В смерти моей виновата больная нервная система и любовь к людям».

Хотя о моей стычке с капо никто не знал, все же Коля через Чарквиани устроил мне перевод в цех завода «Фокке-Вульф». Вечером меня увезли в малый лагерь. Я знал, что ко мне на заводе должен будет подойти немец и спросить:

– Ты по фрезам специалист или револьверщик?

Мне надлежало ответить:

– По наладке.

Если немец скажет: «Наладь фрезерный, там резец стачивает» – тогда можно доверяться ему во всем. И еще одно: немец, с которым я должен был выйти на связь, хорошо говорит по-русски.

С этим я и уехал. Когда наутро я шел через цеха немецкого завода, меня испугала и потрясла мощь и сила станков, организованных в стройные колонны. Такого я в Москве перед войной не видел. Здесь все громыхало, сотрясалось, ухало и стонало. За этими звуками крылась неистребимая сила, работающая на войну.

Ничто меня так не пугало: ни лагерь, ни Павел Павлович, ни сводки немецкого командования, ни угольные забои шахты «Мария», – как эти цеха, сверкающие блеском новых станков. Здесь было истинное сердце войны – сердце, которое работало ритмично и спокойно, словно организм спортсмена. То, что я сейчас вижу, – страшно, потому что это – сильно и напористо, как победа.

Из-за грохота я не слышу голоса человека, который трогает меня за плечо. Ему приходится кричать мне на ухо:

– Ты по фрезам спец или револьверщик?

– По наладке.

– Очень хорошо. Сейчас пойдем в наш цех – там наладишь фрезерный, резец стачивает.

– Ладно.

– Что?!

– Ладно, говорю.

– А… Понял! Я не слышу одним ухом. Левым. Понимаешь, не слышу.

– Понимаю.

В «нашем» цеху тише, потому что станки здесь более изношенные. Немец поворачивается ко мне левым ухом и говорит:

– Ты – Богданов? Да? А я – Линдер.

– Очень приятно.

– Как дела в большом лагере?

– Хорошо.

Линдер смеется.

– «Хорошо», – повторяет он. – Очень точное определение для нашего лагеря. Итак, что ты намерен делать в цеху? Будешь налаживать станки?

– Я это умею делать так же, как вы – петь в опере.

Линдер хохочет:

– Мой друг! Я кончил Московскую консерваторию и был певцом в Берлинском оперном театре!

– Вы?!

– Я. Но это из области истории. Кто ты по профессии?

– Недоучившийся актер.

Теперь моя очередь смеяться, потому что на лице Линдера изумление и растерянность.

– У нас не цех, а труппа, – говорит он, – кстати, надо будет подумать о первомайском концерте. Это был бы очень неплохой подарок товарищам. Значит, ты ничего не понимаешь в технике? Плохо. Придется тебе заняться токарным делом.

Украинец Приходько – прекрасный токарь. До войны он был награжден орденом Ленина как ударник. Об этом, конечно, знаю только я и Линдер. Спаси бог, если про это пронюхают немцы. Приходько зовут Мыкола. Вернее, он сам так называет себя – истинно по-украински, твердо, но в то же время певуче и ласково. Меня он называет Стэпан, и звучит мое имя в его произношении необыкновенно красиво и певуче.

Работает Приходько совершенно поразительно. Я любуюсь филигранной точностью движений. Кажется, его руки живут отдельно от него самого. Он быстро разговаривает со мной, смотрит по сторонам, изредка – прищуром – переглядывается с Линдером, но это не отражается на его работе. Сначала я любуюсь его артистичным трудом, а потом недоуменно смотрю на Приходько: ведь это он на немцев так работает!

Линдер привел меня к нему неделю тому назад – учиться.

Я учусь прилежно, но все время недоумеваю: какой резон так мастерски вытачивать детали для фашистов? Сначала я думал, что Приходько берегут для какого-то другого, неведомого мне дела, но, наблюдая за ним, я ничего не заметил. Хотя, быть может, здесь настоящая конспирация.

Понял я все, когда сам начал работать – и не подручным, а токарем.

– Ты теперь все усвоил, – говорит мне Приходько, – по-нашему, усвоил. Сейчас я тебе объясню, как надо усваивать по-немецки. Мыкрон – понимаешь, что значит?

– Мыкрон?

– Ты ж не украинец, не «ы» говори, а «и».

Смеемся. Он продолжает:

– Так вот, в каждой детали неточность допускай на микрон или на половинку – всего-навсего. Больше не надо: повесят. А микрон – тоже немало. Теперь: резцы кроши. Дай побольше деталей на выработку, подприбавь оборотов – и готово! Мастеру жалуйся: хочу, мол, побольше дать выработки, вон сколько даю, а они – ломаются. При нем – рубай, как волк, микрон соблюдай, иначе тоже – повесят. Наука простая и несложная. Опасности никакой, только все с головой надо делать. У нас тут расстреляли перед тобой одного: так он неточность на глаз гнал. Це ж олух! Немца храбростью одной не возьмешь, его умом надо брать и хитростью.

Линдер пришел ко мне в барак и сказал:

– Степан, сейчас заучи новую политинформацию, только что с радио. Передашь людям.

– Я еще не многих знаю. Кому можно передавать?

– Попробуй поговори с Емельяновым, с двумя молодыми пареньками, которые стоят в углу, и с поляком Хрунским. Больше пока ни с кем не надо. Этих товарищей мы закрепляем за тобой, договорились?

– Хорошо.

– Привет от Коли.

– Спасибо. Как он?

– Все в порядке.

– Передай ему поклон.

– Ладно. Если с твоими людьми выйдет какая-нибудь осечка – сразу же сообщи. И все время учись у Приходько, мы тебя планируем перевести в другой цех, там мало наших людей.

Емельянов – подполковник-летчик. Партийность – неизвестна. Прошлое – тоже. Очень молчаливый и замкнутый человек.

– Хочешь закурить? – спрашиваю его вечером.

– С удовольствием.

– Держи.

– Ого! Какие вкусные сигареты. У самого-то осталось?

– Есть.

Емельянов затягивается, ярко разгоревшаяся сигарета освещает его сильное лицо. Курит он жадно и затягивается так, что весь дым в него уходит. Некоторые курят так, что много великолепного, синего, сладкого табачного дыма уходит в воздух. Значит, эти просто не умеют курить. Или неряхи. Сигарета – ценность, лучше половинку отдать товарищу, чем безалаберно тратить дым, выпуская его в воздух.

Мне нравится, как курит Емельянов. Не то чтобы жадно, зато очень аккуратно и экономно. Он докуривает ровно до половины, с сожалением смотрит на сигарету и протягивает остаток мне. Теперь курю я, а он изучающе разглядывает меня своими зелеными, широко поставленными глазами.

Молодые парни: лейтенанты