Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

и потопчете песок. Господам немецким офицерам нужна хорошая обувь. Есть вопросы?

– Вопросов нет, – быстро отвечает бригадир Коля Лучников.

– Вперед! – командует он нам. – Бегом!

Бегу и чувствую, как на пятках набухают волдыри. Они переливаются под кожей, рвутся и болят ноющей, тяжелой болью.

Коля Лучников бежит рядом и смотрит на нас страдающими глазами.

– Ничего, ничего, – шепчет он, – ничего…

– Может медленней, – просит кто-то, – а то невмоготу.

– Сейчас, вот только за барак отбежим… – отвечает Коля. За бараком, который скрывает нас от охранников, стоящих на вышке, Коля командует:

– Стоп! Марш на месте!

Он громко кричит эти две команды, а потом шепотом объясняет:

– Маршируйте, не отрывая подошв от земли, ясно?

– Ясно.

– Если кто заметит, для вида, буду драться, поняли?

– Поняли. – Лица в бригаде веселеют, и мы начинаем сосредоточенно размахивать руками, не отрывая ног от земли.

Коля переходит от человека к человеку и негромко разговаривает с каждым. Очередь доходит до меня.

– Откуда?

– Из тюрьмы.

– За что сидел?

– Побег из лагеря.

– Когда бежал? Из какого лагеря?

– В сентябре, из шахты «Мария».

– Какого числа точно?

– Кажется, семнадцатого.

– «Кажется» у нас не считается…

Он переходит к следующему и там тоже ведет тихий и быстрый разговор. Вдруг, оборвав на полуслове, Коля Лучников бьет моего соседа по лицу, потом перекидывается на следующего, и тоже дает пощечину, и начинает орать хриплым, не похожим на свой голосом:

– Выше ноги, скоты! Выше! А ну – книбойчик!

«Книбой» – это гусиный шаг. Упражнение для сильных спортсменов, а не для лагерников, а тем более в тесных сапогах, когда все ноги в волдырях.

«Провокатор, – думаю я, – а все нюни распустили! Ай-яй-яй, как нехорошо получилось. У меня хвостов нет, я один шел по делу, а остальные, может, про товарищей ему рассказали…»

– Кругом! – командует Коля.

Мы поворачиваемся кругом вразнобой.

– Отставить! – надрывается Коля. – Через какое плечо вертитесь, б…?! А ну, кругом!

Теперь мы поворачиваемся все сразу через правое плечо и видим около угла барака капо дядю Петю. Он стоит, поигрывая хлыстом, и внимательно смотрит на Колю. Тот словно не замечает его.

– Бегом марш! – орет бригадир.

Мы срываемся с места. Коля бежит рядом с нами. Вот он, наконец, «видит» дядю Петю, вытягивается по струнке и весело рапортует:

– Гоняю молодцев, дядя Петя!

Тот молчит. Когда мы все поравнялись с ним, он хлещет Колю нагайкой по шее, грозит ему кулаком и лениво уходит.

Коля – красный от злости. Он шепчет ругательства и тяжело сопит. Ноздри у него раздуваются, а под кожей щек перекатываются тугие желваки.

Он уводит нас в другой конец лагеря, прячет за бараком, и повторяется прежняя процедура. Мы маршируем на месте, а он продолжает разговор с остальными товарищами как ни в чем не бывало.

Потом он объясняет каждому:

– Полагается за день разносить четыре пары сапог для офицеров и три – для солдат. Вы будете разнашивать всего четыре пары вместо семи. Остальные просто наденете и пошаркаете об асфальт. Только посильнее, чтобы не придирались. Заметят – сегодня же в крематорий. Если продашь – завтра будешь в крематории. Об этом позаботятся. Понял?

– Понял.

– Согласен.

– Еще бы.

– Завалишься – бери все на себя.

– Конечно.

– Мютцен аб! – дурным голосом орет Коля. – Шапки долой!

И – бежит к эсэсовцу, который идет мимо нас.

– Герр блокфюрер, докладывает номер 18519…

Блокфюрер машет рукой и проходит дальше, ни на кого не глядя.

Коля весело смотрит ему вдогонку и говорит нам:

– У него триппер, ему сейчас не до нас.

Мы смеемся. Спрашиваем – откуда известно…

– Узун-кулак, длинное ухо, или восточный телеграф старого каракалпака Узуна Бухеева, – улыбается Коля, – мы, ребята, всё знаем.

– Ты кто по профессии? – спрашиваю Колю.

– Танкист. До войны – шофер.

– Ильфа и Петрова наизусть знаешь?

– Нет. У нас один старичок есть, профессор, так он лекции по литературе проводит.

Старика-профессора зовут Валерий Петрович. У него туберкулез, и стоило многих усилий снять его с тяжелой работы и устроить на одну из самых хороших лагерных должностей – ассенизатором. По вечерам Валерий Петрович читает лекции по литературе. Сегодняшняя тема – поэзия тридцатых годов. Я опоздал к началу. Протиснулся поближе к столу. Валерий Петрович говорил, кашляя и глубоко затягиваясь дорогой английской сигаретой:

– Мандельштам как никто хотел понять и упорядочить окружающий мир. В его поэзии действуют центростремительные силы. Тишину он сравнивал с прялкой. Этим он разгадывал иррациональнее понятие. Его можно было потрогать руками, оно превратилось в знакомый всем предмет – в прялку. Товарищи, кто из вас помнит Гомера? Такие вещи надо помнить, их надо прочесть в десять лет, чтобы в пятнадцать перечитывать, а в тридцать знать наизусть. Ну так кто? Стыдно, товарищи, стыдно. Неужели никто не помнит? Все-таки, я глубоко убежден: чтобы любить Мандельштама, надо хорошо знать Гомера. Так вот:

Ну а в комнате белой

Как прялка стоит тишина,

Пахнет уксусом, краской

И кислым вином из подвала,

Помнишь, в греческом доме

Любимая всеми жена,

Не Елена – другая,

Как долго она вышивала…

Как видите, здесь всё – вещи, вещи и снова вещи нашего с вами каждодневного обихода: уксус, краска, кислое вино из подвала… Мандельштам размышлял над такими понятиями, как Россия, как наш век. Он конкретизировал и эти космические понятия, и снова – через знакомые всем предметы.

Чудовищно, как броненосец в доке,

Россия отдыхает тяжело.

Или же:

Мне на плечи бросается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку – в рукав

Жаркой шубы сибирских степей…

…течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Человек я, не волк я по крови своей,

И меня только равный убьет…

Кто-то негромко говорит:

– Ну да… А нас-то здесь? Стреляют, жгут, вешают. Кто – волки, что ль? Конечно, псы, а не люди…

– Ну, это, простите, милый мой, чушь! Нонсенс! Нехорошо так говорить. Я позволю себе опять-таки обратиться к Мандельштаму.

Не мучнистой бабочкою белой

В землю я заемный прах верну,

Я хочу, чтоб мыслящее тело

Обратилось в улицу, в страну,

Позвоночное, обугленное тело,

Сознающее свою длину!

– А вы, милейшие, говорите… Повесить, расстрелять… сжечь – совсем не значит еще убить. «Мыслящее тело обратилось в улицу, страну»! Очень может быть, что нашими именами люди будут называть улицы.

Коля Лучников мечтательно улыбнулся:

– Черт, прогуляться б после войны по улице имени меня!

Перед отбоем я подхожу к