Зверь с той стороны - Александр Сивинских

А Демон не ответил мне. Он уже остыл, вот ведь какая штука… Вот какое кино…

Я поднялся. Оглянулся вокруг. Я сделал невозможное. Победил. Оставалось воскликнуть подобно пророку Осии: "Смерть! Где твоё жало? Ад! Где твоя победа?" Я поднял кулаки и прошептал знаменитые слова.

Тишина была мне ответом. Я повторил вслух. Но и этого показалось мало. Я приложил сложенные рупором ладони ко рту и проревел победную фразу во всю мощь лёгких, обращаясь почему-то к потолку.

Дико завыл Арден.

Мне вдруг сделалось смешно. Я хохотал и притопывал ногой. Я хохотал, захлёбывался смехом, размазывал по лицу возникшую откуда-то влагу; я хохотал и не мог остановиться. Арден выл. Я бился и чувствовал, как в животе у меня возникает что-то холодное, тяжёлое, бесформенное и скользкое. Словно медуза или спрут. Спрут разрастался, щупальца его проникали повсюду и гнули, выворачивали тело, формируя из него что-то невообразимое, нечеловеческое. Суставы выламывались под немыслимыми углами, кожа в иных местах натягивалась, в иных наоборот отвисала, мышцы едва не рвались, туго скручиваемые судорогами. Рот не закрывался, лающий смех вылетал длинными очередями.

Сотрясаясь от набирающих силу спазмов, я принялся отстегивать с пряжки нож. С судорогами борются, коля мышцы острым. Пальцы не слушались. Я попытался расстегнуть хотя бы пряжку. Не вышло. Извиваясь, я выпростался, выдрался из ремня, а вместе с ним и из трусов, сжал нож двумя руками, зубами раскрыл его и ткнул остриём в бедро. Затем в другое. Сразу сделалось легче, ноги быстро расслаблялись и становились своими. Я пал на колени, перехватил нож в правый кулак и жестоко полоснул себя по левой ладони, у основания большого пальца. Тело мгновенно превратилось в деревянную статую. Статуя смотрела на разрез. Крови вначале не было. Затем разрез густо покрылся алыми капельками, после чего хлынуло. Спрут в животе будто враз лишился сил. Съёжился, превратился в студёный кубик с острыми гранями, кольнул напоследок печень и вовсе пропал среди извивов промытого минеральной водой кишечника.

Отпустило.

Я больше не смеялся. Свёл края раны пальцами, сильно сжал. Кровотечение не останавливалось ни в какую.

— Сверхтело? — буркнул я. — Тело-идея?… Эх, Сигизмундыч…

Я вывернул ящики стола, за которым когда-то размещались дежурные охранники, прямо на пол. Обнаружил флакон одеколона. Малюсенький, кажется, даже пользованный кем-то моточек бинта и огромное количество мозольного пластыря. Из бинта я соорудил тампон, смочил в одеколоне. Шипя от жжения, прижал к порезу. Щедро заклеил пластырем. Им же обмотал начавшие уже подсыхать язвы на запястьях. Ранки от ножевых уколов на ногах были несерьёзными. Я полил их одеколоном, и только. Покончив с первой помощью, надел валяющиеся рядом с ремнём трусы.

Перетаскав застреленных «Игв» в подвал (в подвале уже разгорелось, очень весело полыхало, аж кожа от нестерпимого жара трещала), побросав туда же всё оружие, я позвонил 01. И голосом жутко испуганного человека сообщил диспетчеру, что из подъезда дома такого-то валит чёрный дым. Уж не пожар ли? Тут как раз полыхнуло по-настоящему, пламя выплеснулось из подвала сквозь щель под дверью. Я очень натурально вскрикнул и, бросив трубку, задал дёру.

Девственниц в Форде не обнаружилось. Не обнаружилось в нем даже единой завалящей вакханки. Да и были ли?

Недавно прошёл дождь. Лужи были переполнены солнцем. Солнце выплёскивалось через край и прицельно било по глазам. Я сильно щурился, но видел всё равно плохо. Дитя подземелий, лишённое на неделю витаминов и вообще здорового питания, выползло на божий свет. Разве может идти речь о скорой зрительной аккомодации? Тёмные очки спасли бы меня. Но где взять?

Город был странно тих и пуст, несмотря на чудесный, ещё очень ранний вечер. По солнцу, выходило часов около шести. Транспорт встречался, хоть и без трамваев, автобусов-троллейбусов, но с пешеходами был полный швах. "Шухер, немцы в городе!" — сказал бы по такому поводу Капралов-отец. Редкие безлошадные земляки, если и появлялись, то лишь для того, чтобы шарахнуться от меня, как от ходячего разлагающегося трупа, несущего на гнилой груди табличку: "Не приближаться ближе 10 м. Бубонная чума".

"Может, я всё-таки стал дьяволом, и это нехорошо отразилось на моей внешности? — подумалось мне. — Может, у меня козлиная голова и двухсаженный хвост, покрытый жёсткой щетиной? Чёрные перепончатые крылья за плечами? Когти, копыта? И разит от меня падалью да кипящей серой?"

Наконец я сообразил посмотреть на себя в зеркальную витрину.

Отразилось чудовище. Грязная майка на единственной пройме, грязные трусы, босые ноги. Разводы сажи и кровь. Бритая башка, но бритая плохо, с островками торчащих волос разной длины. Выпуклый, бугристый, "прорисованный до костей" мышечный рельеф, максимально обострившийся за время вынужденного голодания и психоопытов. (Анжелика, возможно, была бы от него в восторге.) Ветвящиеся верёвки вен под истончившейся кожей, чёрные пятна вокруг рта и глаз.

Еще бы люди не шарахались! Да я сам от себя в первый момент шарахнулся.

Орудуя вместо мочала майкой, я умылся в чистенькой свеженькой прохладной дождевой луже. Пятно вокруг рта оттерлось — это был всего лишь след от изгрызенной резины. Сажа и кровь отмылись, в общем, тоже. Везде, где я смог до них дотянуться. Круги вокруг глаз были синяками и они остались. Клочковатая прическа-сюр осталась.

Выбросив в урну окончательно испорченную майку, я неспешно зашагал в сторону дома. Я наслаждался свежим воздухом, пахнущим сиренью и начисто лишённым автомобильной копоти, напевал под нос "Ехал на ярмарку ухарь-купец" и думать забыл о недавних страшных приключениях.

Путь предстоял неблизкий, в час даже бегом не уложишься. У меня не было ключа от квартиры. Но мне было плевать. В крайнем случае, думал я, позвоню от соседей Юлечке Штерн. Она, помнится, оставила запасной ключ себе, а я не препятствовал. Вот и славно, вот и молодец."…Ухарь-купец, удалой молодец…"

— Стоять! — раздалась усиленная мегафоном команда. — Мужчина в трусах, стоять на месте! Дай грабли в гору!

Я стал, дал грабли в гору и оглянулся на голос. Возле бордюра тормозил БТР. На броне было полным-полно бойцов в омоновской форме, брониках и касках. Их автоматы смотрели на меня. И БТРовская пулеметная спарка. А потом один из них что-то сказал резким голосом, спрыгнул и быстро двинулся ко мне.

Это оказался, как не странно, великолепный Милочкин папа Фердинанд. Он шагал уверенно, как может шагать по оккупированному городу боевой офицер, знающий, что его спину прикрывают надёжные ребята, держал автомат в руке, стволом книзу, и хмурился. Наверное, собирался спросить, какого черта я, самоуверенный сопляк, не позвал его наказывать обидчиков дочери, как обещал.

Я опустил руки ("Э!" — предостерегающе крикнули с БТРа) и пошёл Фердинанду навстречу, улыбаясь. Пусть он сердится сколько угодно. Пусть даже отлупит меня по-отечески ремнём под одобрительный гул омоновцев.

Но это будет после.

А сначала мы сойдемся, и я скажу: