Великий Тёс - Олег Слободчиков

На подъезде к устью притока, выше первых домов посада и чумов енисейских остяков, обоз встречал красноярский переводной казак Васька Москвитин. Уже по тому, как он встал на пути в долгополой волчьей шубе, видно было, что красноярец здесь обжился. Приметил Похабова в первых санях, начальственное лицо Васьки сделалось почтительней.

— Стой, холера! — потянул на себя вожжи Иван, остановил разбежавшегося конька.

— Будь здоров, Иван Иванович! — приветствовал бывшего атамана казак.

— Ноги целы? — смешливо спросил Похабов, бросил вожжи и вынул из-за пазухи согретую телом флягу с малиновым вином. — Кто празднику рад, тот загодя пьян!

Обоз останавливался. Заиндевевшие конские морды одна за другой тыкались в спины сидевших в санях людей. Василий с благостным лицом перекрестился, выпил слабенькое, ароматное винцо, крякнул, обсасывая усы.

— Ну, сказывай, что нового в остроге! — приказал Иван.

Но Москвитин взглянул на подходившего к нему обозного и вскрикнул, раскидывая руки:

— Семейка? Сродник!

Иван оглянулся. Это был давний его знакомый, тобольский торговый человек Семен Шелковников. Родственники поликовались со щеки на щеку, сели рядом с Иваном в сани.

— Васька Бугор с братом вернулись! — залопотал Москвитин, не сводя глаз с Семена. — Прошлым летом галкинские казаки, пьяные, оговорились, что сперва он бежал от них со своими охочими людьми, но после отслужил: волок на Лену нашел, зимовье срубил на устье Ку гы и другое, на устье Киренги-реки.

— Вот те и Ермолины, — завистливо усмехнулся Иван. — В огне не горят, в воде не тонут.

— Галкинские казаки их не злословят, а гуляют врозь! — неприязненно добавил Василий. — С чего бы? А еще! — с показной печалью заглянул в пустую чарку. — От Перфильева вестовые пришли на лыжах. Не застал он Бекетова на Оке. Зимовье сожжено, рядом с ним три могилы.

Иван скинул шапку, перекрестился:

— Вон как Петрухе обернулось его возвращение! Сказывал, двух стрельцов и целовальника оставил там, когда к нам плыл. Видать, вернулся на погорелое. Прими, Господи! — вздыхая, наполнил пустую чарку казака.

— Как лед сойдет, пойду к Перфильеву! — прихвастнул Москвитин. — Воевода сказал: «Послужи мне зиму с радением, дам к весне наказную память».

Слушать Ваську Похабову было некогда. За спиной нетерпеливо топтались кони обоза. Он сунул флягу за пазуху, надел рукавицы, тряхнул вожжами.

— Смотри, на службах! — в смех бросил казаку. — Кабы енисейские стрельцы не припомнили красноярских бесчинств да другую ногу не сломали.

Конек рванул сани, а Васька загоготал вслед, переламываясь в пояснице, будто только и ждал, чтобы сказать о главном:

— Молитвами и жалобами енисейских воевод Красноярский острог велено срыть. Полторы сотни краснояров идут служить в Енисейский!

Иван Похабов опять потянул на себя вожжи, так, что конек, оскалив желтые зубы, задрал морду.

— Кто сказал?

— А воевода! — хохоча, казак снова переломился в поясном поклоне. — Грамоту получил из Сибирского приказа!

— Пошел, милай! — подстегнул конька Иван и озадаченно замотал головой.

Семен Шелковников, дородный детина, на ходу соскочил с его саней, махнул рукой, подзывая своих.

Все новости в Енисейский шли через Маковский острожек. А эта как-то обошла. Увеличение гарнизона в два раза сулило большие выгоды и ему, Ивану Похабову.

Проворный красноярский переведенец соскочил с обозных саней и кинулся к калитке острога. Ворота только распахнулись, впуская обоз, а Васька успел уже побывать в воеводских покоях, предупредить Шеховского. Из его хором он вышел, опять обсасывая усы и слегка покачиваясь.

— Томских вестовых да Маковского приказного с тобольским торговым гостем воевода зовет! — объявил со смешливой важностью. — Всем другим отдыхать на гостином дворе. Товар — в амбар, коней — на государевы конюшни!

В воеводской избе за столом сидели лучшие люди острога. Положив поклоны на образа, прибывшие поклонились общим поклоном всем собравшимся. Семейка Шелковников с Иваном Галкиным потянулись навстречу друг другу, стали обниматься.

— Юнцами еще встречались, — весело пояснил атаман. — Мангазейский бунт усмиряли. — Обернулся к Ивану. — Брат не объявился ли? — спросил вдруг.

— Не слыхать! — посмурнел Похабов.

За столом ему не сиделось. Он принял от воеводы чарку вместе с красной шапкой, поблагодарил, выпил, перекрестился. Надел новую шапку и вышел во двор, желая навестить Бекетиху, узнать про Максима и Настену.

Едва вышел из-под проездной башни острога да отвесил поклон на Спаса, ему заступила путь толпа гулящих. Шумной гурьбой они шли к Ермесихе в кабак. Своих товарищей Иван среди них не заметил, и это его обрадовало. Он хотел уж разминуться с хмельными людьми, вдруг его окликнул знакомый голос:

— Ивашка! Вражина!

Похабов обернулся. Властно раздвинув пьяный сброд, из толпы выступил Илейка Ермолин. Он был в собольей шубе до пят, в шапке из черных собольих спинок. Следом выкатился Васька Бугор, разодетый богаче боярина. Братья с хмельной радостью стали так обнимать да тискать Похабова, что с того чуть не свалилась новая шапка.

— Мы Енисейский ставили, когда тут были три балагана да скитник Тимофей! — трубно ревел Васька, обращаясь к притихшей толпе.

Он подхватил Ивана под руку, с другого бока в него вцепился Илейка. Оба повели его в кабак. Гуляли братья не первый день: лица их были припухшими, а хмель тяжек.

— Выпьем маленько. Расскажем, куда ходили!

— Слыхал! — начал высвобождаться из пьяных объятий Иван. — На Лене, сказывают, зимовье поставили.

— Два зимовья! Два! — заорал Васька Бугор, подсовывая ему под нос растопыренные пальцы. — Одно на Николином погосте.

Илейка подтолкнул кого-то из собутыльников:

— Беги! Скажи Ермесихе, чтобы стол накрывала. Ермолины идут!

Гулящий в ветхом зипуне прытко убежал за острожную башню. Хмельная

толпа двигалась медленно. Доброхоты оторвали от Ивана Илейку с Васькой, повели их под руки.

На крыльцо кабака вышла суровая баба, издали похожая на мужика, ряженного в шушун и кичку. Губы ее кривились в принужденной улыбке, на тяжелом подбородке курчавились редкие волоски. Из-за ее широкой спины выглядывали усатые ляхи с серьгами в ушах — кабацкая прислуга.

Васька с Илейкой стали шумно обнимать их как старых друзей. Бабу они не трогали: очень уж строгим было ее лицо. За столом братья навязчиво и неувлекательно залопотали, как разбили струг и волокли на себе мокрую плесневеющую рожь. Похабова начали злить их пьяные речи, суета. Как он ни скрывал своих чувств, поглядывая на дверь, Илейка почуял неприязнь и вперился в него мутным, пристальным взором. Обессиленный пьянством, стал искать повод для драки. Иван покладисто выпил с братьями по чарке. Те быстро опьянели, к разочарованию пришедших с ними людей, стали клевать носом.