Великий Тёс - Олег Слободчиков

Илейка оторвал голову от столешницы, опять хмуро взглянул на Ивана и просипел:

— Думаешь, все? Пропьемся и подохнем? Нет! Великий Тёс далеко за Лену идет. И мы дойдем!..

В кабак вошел Терентий Савин, важно хмуря брови, оглядел гуляк, кивнул Ивану и сел рядом.

— Думал, мои загуляли! Эти, — кивнул на Ермолиных, — какой уж день всех спаивают.

Терентий пить не стал. Посидев, двинулся к двери. Иван тихо встал и пошел за ним. Ермолины этого не заметили.

— Говорят, Бекетова видели? — кивнул в их сторону Похабов.

— Докладывали воеводе! — насмешливо взглянул на его новую шапку Терентий. — На Лене он! Зимовье поставил. Ясак берет.

Плечо к плечу товарищи дошли до острожных ворот. Иван хотел было повернуть к дому Бекетихи, но стрелец схватил его за рукав:

— Куда? А шапку обмыть?

Не угостить его Иван не мог. Он сходил к своим саням, достал из-под сена другую флягу с вином, пошел в знакомую избу, где был принят радушно, как близкий родственник.

Жили в угловой избе одной семьей две бабы, двое детей да Терентий Савин. Видно было, что живут дружно. Тренчиха висла на шее Ивана и все выспрашивала про жену. А у него перед глазами стояло лицо Савины. Глядел не мигая в ее глаза, и таял давний ком под сердцем, отогревалась душа. Вспоминать про Меченку не хотелось.

Переменилась и вдова. Она стала спокойней и уверенней, не смущалась пристального взгляда гостя. Ивану не хотелось ни есть, ни пить: голова вы-трезвела от ее глаз. И так покойно, так светло стало на душе, что он только усы макал в вино, боясь испортить эту нечаянную тихую радость.

— Что до сих пор вдовеешь? — спросил. — Год уже прошел, больше.

— Сватаются! — просто ответила Савина, не сводя с него глаз. — Да все не те.

— Поди, толпами ходят? — попытался пошутить Иван. И сам смутился: так коряво прозвучали слова.

— Ходят! — просто ответила она. — Но мне надо такого, как ты.

Иван опять смутился, опустил трезвую голову. За разговорами не заметил, как уснули дети. Стол освещался от топившейся печи. Терех зажег лучину над ушатом. Иван оглянулся на темное оконце со вставленной льдинкой. Спохватился, ночь уже на дворе. Но Тренчиха повисла на его плече.

— Ночуй! — потребовала и подмигнула с каким-то намеком: — Перед постом все можно. После отмолишься.

Идти никуда не хотелось. Иван послушно сбросил ичиги, перекрестился на темный образок в красном углу и полез на полати. А в груди буйно трепыхалось, билось о ребра сердце: чувствовал, придет! И хотел этого.

Савина убрала со стола, задула лучину и так же просто, как отвечала на его вопросы, влезла к нему на полати.

— Не постави тебе Господи во грех! — зашептала жарко. — Желанный мой, ненаглядный! — нежно и страстно прижала его голову к груди.

И задохнулся Иван. Не от распаленной страсти, как бывало прежде, а от нежности к ласковой женщине, которую не сумел разглядеть в молодые годы, в девках.

Ох и затуманилась буйная головушка. С юности познал он хмель горячего вина, но так никогда не пьянел. Ждал стужи, а тело охватил жар. Жадно целовал ее в губы, гладил податливое, полное тело.

Не холодна была его венчанная жена, на всякие шалости горазда. Да только все было другим: она и в постели была злой, а эта — ласкова. Обволакивала, пеленала, как пуховым одеялом, и все наглаживала, всхлипывала, отогреваясь у чужого, невзначай украденного счастья.

На другой день жильцы и гость поднялись поздно. Изба выстыла. Дети шумели и баловались на печи. Савина оторвалась от Ивана, неохотно оставив на полатях полюбовного молодца, стала раздувать огонь.

Поднялось солнце. Жильцы в казачьей избе хмуро, покаянно, сотворили утренние молитвы и позавтракали. Савина молчала, как все, но глаза ее беспечально сияли и поглядывали на Ивана без укора. Накормив всех, с Тренчихой под руку, она вышла проводить енисейского сына боярского.

Иван привел из конюшни и запряг в оглобли отдохнувшего коня. Сел в сани, выехал из острога, спустился на лед реки, где его ждали женщины. Возле них остановил коня, вылез из саней, потоптался около подводы, поправляя упряжь, не зная, как проститься. Савина со смехом упала на сено в санях.

— Провожу до леса! — сказала то ли ему, то ли Тренчихе.

Выдыхая густой пар из влажных ноздрей, конь весело зарысил в обратную сторону, к устью Кеми. Сани легко скользили по льду, скрипели полозьями по застругам. Савина глядела в синее небо, думала о своем, радостном, и улыбалась. Иван растерянно хмурился и всю дорогу молчал.

— Не думай плохого! — сказала она вдруг. — Я тебе не наврежу. Уже высмотрела жениха.

— Кого? — ревниво вскинул глаза Иван.

— Филиппа!

— Он же старый? — удивился Похабов, оценив, что Михалев казак добрый и надежный.

— Что с того, что старый? — беззаботно улыбнулась Савина. — Дети у него уже большие, помощники. Дом свой. Любить будет. Как вернется со служб, так за него и пойду. — Помолчав, стала рассказывать, не сводя глаз с неба: — Мы с Вихоркой хорошо жили.

— С тобой хоть кто будет жить хорошо! — буркнул Иван в смятении.

— А меня все бес смущал чем-то сладостным, — не услышав его, продолжала Савина. — Приглянулся ты мне еще в Кетском. Снилось, будто ласкаешь. Теперь узнала, как это — с любимым.

— Ну и как? — спросил Иван, принужденно посмеиваясь.

— Совсем не так, как с хорошим! — смежила веки Савина, вспоминая свое, сокровенное. Ее длинные ресницы поблескивали куржачком.

Показались дома. Иван направил коня к устью притока. Он стал хоркать, ловить заиндевелыми ноздрями запах дымка, недовольный седоком, правившим мимо жилья. Иван привстал на колени, потряхивая вожжами. Савина из-за спины обвила его руками за шею. Он обернулся. Вдова жарко поцеловала Ивана в губы, на ходу соскочила с саней и, крепенькая, ладненькая, в добротной бараньей шубейке, не оборачиваясь, колобком покатилась в обратную сторону. Сани пошли легче. Иван, щурясь, обернулся на закат дня, куда лежал его путь. И вдруг холодом обдало сердце, подумалось со страхом: «Как же я теперь жить-то буду?» Конь ровно рысил по колее. Сын боярский привязал вожжи к передку, закутался в тулуп и лег на спину.

Взбаламутила душу пережитая ночь. Прежде думал, что живет как все и многим на зависть. Оказалось, есть другая жизнь. Он кручинно усмехнулся, подумав, что, кабы женился тогда на Савине, и служить бы не захотелось, от дома отрывался бы с муками, о нем бы только и думал. Нельзя так хорошо жить! На все есть Божий промысел.

Он вернулся в острог на другой день, за полночь. Есть не стал, сразу полез на теплую печь, сказавшись уставшим, отвернулся от жены и уснул. Спал долго. Разбудили его дети. Дочь залезла под тулуп, стала шалить, не давала дремать. Иван свою дочь баловал: голоса на нее не повышал, не то чтобы шлепнуть под горячую руку.