Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— Обилием друзей я похвастаться не могу, — сказал Володя.

— И все же мне хотелось бы познакомить тебя с моим… моим… моим мужем.

(Лучшего слова я в моей унизительной спешке найти не сумел.)

Володю это предложение застало врасплох.

— С кем? Где?

Я обернулся, указал на сидевшего за соседним столиком мужчину, и тут уж заикание напало на моего брата.

— Как? Он все это время подслушивал нас? — гневно спросил Володя.

— Ничуть. Он только что появился. И не знает ни одного русского слова.

— А у вас на шейке паук, — по-русски сказал мой брат Герману.

Герман, разумеется, ничего не понял и лишь протянул Володе руку. Володя тем же ему не ответил, но, похоже, остался доволен. Я погадал, кто бы мог научить его этому вполне шпионскому фокусу[144].

— Ну хорошо. Какой же язык он, в таком случае, знает? Французский?

— Французский, — ответил я, — и немецкий. Его имя — Герман Тиме.

Рука Германа так и оставалась протянутой, на лице его застыла неуверенная улыбка.

— Надо же, — сказал, все еще по-русски, Володя. — Немец. Сначала ты обращаешься в католичество. А теперь еще и в hausfrau. Как всегда, полон сюрпризов, не так ли?

Он повернулся к совсем уже потускневшему Герману и произнес по-французски, с сильным акцентом:

— Ну, здравствуйте.

— Очень рад знакомству с вами, cher maître, — ответил Герман с пылом, напомнившим мне наших альпийских овчарок.

— Взаимно, — ответил Володя.

— Видите ли, я давний поклонник ваших произведений. Тех немногих, какие еще можно найти на немецком языке.

— Мне говорили, что переведены они ужасно.

— Может быть. Но все равно производят удивительное впечатление.

— Вскоре вам представится возможность увидеть их покалеченными также и на французский манер. Если вы питаете к ним подлинный интерес, вам, полагаю, лучше выучить русский язык. Не сомневаюсь, мой брат с удовольствием станет вашим наставником. Что привело вас в Париж, герр Тиме?

К брату снова вернулась обычная его холодность манер. А я, не только оглушивший его известием о существовании моего «мужа», но и навязавший знакомство с Германом, почувствовал себя дураком.

Однако Германа ледяная вежливость Володи не напугала.

— Я довольно часто приезжаю сюда по делам, — объяснил он.

— И хорошо они у вас нынче идут? Выглядите вы как человек обеспеченный. Намного лучше типичных немцев, которых я теперь встречаю в Берлине.

— Я, собственно, австриец. Хоть это и не великая разница.

— Нет, полагаю, не великая. И все же, насколько я понимаю, сегодняшним великолепным обедом я обязан вам. Если так, спасибо. Меня… — Володя замялся в поисках слова; французский его был не очень хорош[145]. — Меня утешает мысль, что мой младший брат попал в такие хорошие руки. Мне было неспокойно за него. Он слишком легко уступает лености.

Брат еще раз взглянул на часы:

— А теперь, прошу меня простить, мне действительно пора.

Он пожал Герману руку, повернулся ко мне, и я обрадовался, представив, как он сейчас обнимет меня и расцелует на русский манер, однако сделать это ему помешал пронзительный голос:

— Mon cher! Наконец-то я вас изловил. Так это и есть новое логово, в котором вы укрываетесь? И «Le Sélect» в число ваших избранников уже не входит?

Кокто держался за мускулистую руку Деборда, бывшего, при всех его поэтических потугах, не более чем миловидным юным бандитом. Рядом с ними возвышался Бебе Бернар — веселый, всклокоченный, заляпанный краской. Вид у всей троицы был дремотно-затуманенный.

— Это немецкие происки, — заявил Кокто, указав тростью на Германа. — Я официально обвиняю вас в том, что вы сбили нашего голубчика с пути. Встретимся в Тюильри, на рассвете. Подберите себе секунданта. Возможно, этот элегантный господин согласится… Постойте! Ангелы удостоили меня откровения. Вы, надо полагать, не кто иной, как прославленный брат Сержа. Мне говорили, что вы в Париже и приводите в восторг эмигрантов. Слухи здесь распространяются быстро. Париж очень маленький город.

Я увидел, что натиск очаровательного Кокто заставил Володю поежиться, я очень хорошо знал появившееся на его лице выражение неловкости.

— Ваша догадка верна, — сказал он. — Сожалею, но времени на знакомство с вами у меня нет, я опаздываю на поезд. До свидания, Сережа. Оставляю тебя твоим друзьям.

И он бежал — совершенно как респектабельный господин, ненароком забредший в публичный дом. Ни объятий, ни поцелуя, ни даже дружеского прикосновения[146].

— Он всегда такой пугливый? — поинтересовался Кокто.

— Люди нашего разряда действуют ему на нервы, — объяснил я. — Я иногда гадаю, не объясняется ли это чем-то пережитым им в прошлом. Правда, с годами он несколько смягчился.

— Кстати, я отменяю мой вызов, — сказал Кокто Герману. — Он был всего лишь легкой демонстрацией галльского остроумия. У вас, немцев, имеется чувство юмора? Мне не хотелось бы заставлять вас одиноко ожидать меня в холодном утреннем тумане — с на славу смазанным пистолетом в руке и свинцом в сердце.

— Поверьте, — ответил, улыбаясь мирно, хоть сиреневые глаза его и пылали, Герман, — меня там не было бы.

И после этого мы с Германом жили счастливо — во всяком случае, несколько лет. Не стану утомлять читателя рассказом об этих «медовых годах». Как хорошо знал Толстой, Адаму и Еве, пока они обитали в Раю, рассказывать друг дружке было нечего — история началась лишь потом, когда все пошло прахом. Большую часть этих лет мы провели в замке Вайсенштайн. Я совсем привык к сказочной деревеньке, которая гнездилась под угрожающе нависавшими над ней горными пиками; теперь она представлялась мне не вместилищем неопределенно зловещего волшебства, но скорее уютной обителью, ничего о людских печалях не ведающей.