Недоподлинная жизнь Сергея Набокова - Пол Расселл

— Вот уж чего не знал, — сказал Володя, когда я закончил мой рассказ, явно его поразивший. — Хотя что же, большая часть твоей жизни по необходимости была для меня загадкой. Даже когда мы с тобой жили под одной крышей.

— Отчего же «по необходимости»? — спросил я.

Он ненадолго задумался.

— По правде сказать, не знаю. Наверное, оттого, что я никогда об этом не думал.

— Мне ничуть не хотелось быть для тебя загадкой и уж тем более не хочется остаться ею, — сказал я. — Я сейчас желаю лишь одного: чтобы ты согласился относиться ко мне, как относишься к любому другому человеку. Я не стал менее реальным оттого, что был твоей тенью.

— Тенью моей ты никогда не был.

— Боюсь, что был. Я понимаю, что родился слишком рано. Слишком скоро явился вслед за тобой в мир. Тут нет ни моей вины, ни твоей. Но, думаю, ты с самого начала негодовал на меня.

Он улыбнулся, поскреб в затылке, откинулся на спинку кресла, засунул ладонь под английский жилет, который носил с кембриджских еще дней.

— Ах, Сережа, мне и хотелось бы объявить тебя окончательно спятившим, но раз уж на нас накатила нынче такая, что называется, «искренность», я лучше кое-что расскажу тебе. А выводы делай, какие хочешь. Ты, разумеется, знаешь, что я — жертва безжалостной бессонницы. Одно из самых ранних моих воспоминаний таково: я лежу ночью без сна, слушаю, как ты мирно посапываешь по другую сторону стоящей в нашей детской ширмы, и ощущаю зависть, но с ней — сказать ли? — и определенное превосходство над тобой, так легко расстающимся с сознательным состоянием. Даже и поныне, когда мне все же удается впасть в забытье, на меня нападают кошмары столь пыточные, что они обращают мою дремоту в нечто, не стоившее усилий, потраченных на ее достижение. Один из них повторяется снова и снова. Я никому о нем не рассказывал. Быть может, и сейчас не стоит. Но в нем участвуешь и ты — или он просто приходится двойником одному из твоих снов.

Принадлежит он к особенно страшной разновидности снов, в которых тебе снится, что ты спишь, а потом просыпаешься, но лишь внутри сна, который, впрочем, сходит у тебя за реальность. В этом довольно неприятном «пробуждении» я обнаруживаю, что лежу ничком на ком-то еще. Пытаюсь скатиться с него, но не могу, потому что, видишь ли, соединен с ним пупками, — так и лежу, лицом к лицу, носом к носу, губами к губам с моим двойняшкой, который оказывается, Сережа, тобой. Сначала я прихожу в замешательство, но в следующий миг меня постигает ужасное понимание: это нормально, пусть и отвратительно, ты и я всегда были соединены и, лишь засыпая, могли спасаться на несколько часов от этого невыносимого сопряжения. Когда я «пробуждаюсь», ты еще спишь, и я в миллионный раз оглядываю твое слишком знакомое лицо, зная каждую его пору, каждый волосок в ноздре, каждый прыщик, ощущая твое дыхание, впитывая твой запашок, впивая слюну, — а затем ты вдруг открываешь глаза и я смотрю в них. Я пытаюсь оторваться от тебя, но мы, как ты помнишь, сопряжены навсегда и даже отвернуться друг от друга не можем, такова наша жизнь, и такой она будет день за днем до скончания их.

По лицу Володи пробежала брезгливая дрожь.

— Что бы это ни значило, мне ничего похожего не снилось никогда, — сказал я.

— Приятно слышать. Было бы слишком противно, если бы то же самое снилось и тебе. Одна из ужасных особенностей моего сна — знание, что кровь, которую мы разделяем, заставляет нас разделять и сны, и мысли, и чувства. Или, по крайней мере, делает нас восприимчивыми к… Мне, кстати, ни в малой мере не интересно, что вывел бы из этих случайных залпов коры моего мозга венский шаман с его учениками, — и тебе я интересоваться этим не советую.

Теперь улыбнулся я — хотя улыбка у меня получилась, должен сказать, встревоженная. Мне пришла в голову одна мысль. Правильнее сказать, влетела в нее, и со значительной силой.

— Время от времени, — сказал я, — мне тоже снятся сны, которых я до сей минуты не понимал. Теперь в них обозначился определенный смысл.

Произнося это, я почувствовал, что в зал ресторана вошел некий человек, усевшийся, как то и было задумано, за соседний с нашим столик. Я сидел спиной к нему, однако лицо Володи он мог видеть ясно, — как и Володя, появись у него такое желание, мог разглядывать лицо новопришедшего.

— Это очень серьезный сон, — продолжал я, — всякий раз немного меняющийся. Не столько возвратный, сколько разворачивающийся постепенно — в течение многих уже лет, но без какой-либо системы.

Коротко говоря, мне снится, что я оказываюсь в обществе Бога. Бог всегда принимает в моем сне новое обличье: один раз Он выглядел совсем как Михаил Фокин (Володя хмыкнул), в другой на Нем был военный мундир отца, в третий — смокинг. Говорит Он уклончиво, похоже, впрочем, что Богу это присуще. Однако общая суть Его высказываний остается одной и той же. Он хочет попросить у меня прощения за то, что ко времени моего сотворения у Него закончились души и Ему пришлось вложить в меня поддельную, — неосмотрительный поступок, исправить который не по силам даже Ему.

Я никогда не верил, что в моих снах мне является настоящий Бог. Временами я думал, что это дьявол пытается сыграть со мной шутку. А иногда полагал, что мы просто-напросто видим те сны, какие внушает нам собственная наша природа. Но вот теперь задумался, не тебя ли я всякий раз видел в том сне?

— Что за странная мысль, — удивился Володя.

— Ничуть не странная. Стремление узнать тебя до конца — и невозможность такого знания. Ощущение, которое лишь подтверждается чтением твоих поразительных книг, что ты всегда укрываешься под той или иной личиной. И если я не могу узнать тебя, любимого брата, плоть моей плоти, сердце моего сердца, душу моей души, тогда что же во всей вселенной я способен узнать? Потому что с самого начала мои попытки узнать тебя срывались — полностью, сокрушительно, одна за одной…

Володя посмотрел на часы:

— Как это ни интересно, Сережа, боюсь, мне пора. Я должен заскочить к Нике, забрать мой чемодан и успеть добраться до Gare du Nord[143]. Человеческий разум — это заросли, в которых сидит птица одной с ними раскраски. А «реальность» порою лишается своих кавычек. Мне очень понравился наш разговор. Когда я вернусь в Париж, — надеюсь, это случится очень скоро, вернусь с Верой, и ты с ней наконец познакомишься, — мы непременно продолжим нашу с тобой легкую дружескую беседу.

Он опустил на стол скомканную салфетку и начал подниматься из кресла.

— Ты заплатишь по счету?

— Подожди, — попросил я. — Заплачу, конечно, но…

В голове моей закружились лишь наполовину додуманные, необузданные мысли, меня пронзило сознание того, что мы успели коснуться далеко не всего из заполнивших тридцать лет молчания, пренебрежения, непонимания.

— Есть кое-что еще. Удели мне пять минут. Я уже говорил — самое большое мое желание состоит в том, чтобы ты узнал меня так, как знаешь всех других…