Русская сила графа Соколова - Валентин Лавров

— Есть опасность, которой не избежали многие способные атлеты, — нельзя переутомляться. Сильное переутомление ведет к нервному срыву. У некоторых становится плохой аппетит и слабый, кратковременный сон. В этом случае следует ослабить нагрузки, а то и вовсе прекратить на некоторое время…

Знающий преподаватель умеет дать занимающимся оптимальные нагрузки. Но я всегда был за то, чтобы лучше недозаниматься, чем перегрузиться.

И еще, Гриша, очень хорошо после турнира или напряженных занятий сходить в парную баньку. Попроси родителя, пусть веничком тебя…

— Это он умеет! — обрадовался Гриша. — Баня у нас своя, прошлым годом к Троицыну дню каменку новую сложили. Ха-рош парок! — И он счастливо заулыбался.

Бесов заторопился:

— Заговорился я с тобой! Там уже чай разливают. Люблю, грешник, китайского бандерольного полдюжинки стаканов выпить — ох, духовит! Сейчас в Москву приеду — и в Охотный ряд, в трактир Тестова пойду. Самовары у него пузатые, калачи горячие, мед целебный. И ты давай приезжай ко мне, вместе сходим и к Тестову, и в цирк, и на Сухаревской знаменитой толкучке побываем — все тебе, Гришаня, покажу. С силачами познакомлю — и с московскими, и с петербургскими. Народ, скажу тебе, удивительный!

…К утру набежали тучи. Теплыми каплями пролился веселый дождь, по окну и крыше ровно застучали его тяжелые струи.

Анастасия Ивановна спозаранку хлопотала по хозяйским делам. Когда гости вышли в гостиную, она обрадованно заговорила:

— Поди не выспались? А самовар давно поспел. Выкушайте, гости дорогие, чаю. В дороге кто вас покормит?

…Потом они вышли на остро пахнущий цветами и травами сырой воздух. Дождь закончился. Пароход вовремя подошел к причалу. И вновь пенилась зеленая вода, стучали ноги по сходням, и злой рев пароходного гудка огласил окрестности.

Бесов долго стоял во весь свой княжески могучий рост на верхней палубе, спокойный и отрешенный от всей корабельной беготни.

Берег с каждым ударом машины, скрытой где-то в недрах парохода, удалялся все далее. Провожающие махали руками. И вот уже неясным пятном белело в отдалении светлое платье Наденьки. И не мог он видеть ее красных от слез глаз. И еще не знал того, что Гриша твердо решил сдержать данное Бесову слово и непременно приехать к нему в Москву.

Не пройдет и года, как о нем заговорят во всей России:

— И откуда же такие люди берутся? Словно богатыри из сказки…

И. В. Лебедев, «Из старой записной книжки»: «Много мне приходилось видеть оригинальных людей в мою бытность директором борьбы, но все же самым интересным по складу характера я должен считать покойного великана Гришу Кащеева. На самом деле, трудно себе представить, чтобы человек, в течение трех-четырех лет сделавший себе почти европейское имя, добровольно ушел с арены в свою родную деревню, опять взялся за соху и борону. Когда в конце лета 1910 года я предложил Кащееву остаться в чемпионате на 30 рублях в сутки, тот покачал своей косматой головой:

— Нет, поеду в деревню… Хлеб убирать надоть.

— Да ведь, чудак ты человек, Гриша, — говорю ему, — ты за тридцать целковых на все лето работника нанять можешь.

— Нет, поеду сам, потому что скучаю по деревне… И напрасно было бы хоть сто рублей в сутки предлагать ему — все равно его неудержимо тянуло „к земле”.

Громадной силы был человек. Почти в сажень ростом, с длинными, несколько вялыми на вид, но на самом деле мощными мускулами… Силой он не только не уступал иностранным атлетам, но был гораздо крепче их и отличался большой выдержкой в борьбе.

…Это был на редкость тихий, положительный, безответный человек. Безгранично любил он одно на свете — свою родную деревню. Как ни звали его за границу, Гриша не ехал туда. Побывал он только в Париже с Заикиным и Поддубным, сделал там страшные сборы, произвел сенсацию своей фигурой и медвежьей силищей. И больше за границу — ни за что. Жил Кащеев очень скромно и все время копил себе деньги для деревенского хозяйствования…» (Геркулес. 1915. № 2).

Он умер за сохой. Кончилась пахота 1914 года. Гриша, не жалевший себя за работой, вдруг покачнулся, упал навзничь в мягкий, пахнущий свежестью перегной.

Жаркое по-весеннему солнце ярко светило в костенеющее лицо российского богатыря, и от вспаханных рядов в небо поднимался тонкий пар…

Чуть раньше умер в больнице для бедных его друг Федор Бесов. Многочисленные приятели и бесконечные застолья разрушили его могучий организм.

Господи, до чего же мало ценим мы таланты — и свои собственные, и чужие!

Федор и Гриша любили друг друга. Было время, когда они путешествовали по городам и селам, поражая людей силовыми трюками. Однажды, коротая вечер в недорогом номере московской гостиницы «Лоскутная», что на Тверской улице, Бесов высказал затаенное, душевное:

— Помнишь, Гришаня, нашу первую встречу в Слободском? Я-то хорошо помню. Как не помнить, если сердце свое там оставил… Да, это она — Надя, дочь казначея… Только какой я ей муж? Кто я такой? Балаганщик. А она ангел. Нет, не вправе я ломать ей жизнь. Пусть для меня останутся лишь гири да штанги.

Благородный был человек Федор Бесов!

Канун Первой мировой войны. Европа доживает последние месяцы своего счастливого благополучия. По улицам течет ярко наряженная толпа, зеркально блещут витрины магазинов, хрусталем, зеркалами и прочей роскошью манят фешенебельные рестораны.

Но в те дни, казалось, весь Париж устремился в знаменитый «Мулен Руж». Афишные тумбы украсились броскими афишами: «Внимание! Только пять представлений! Страшный русский казак Иван Шемякин! Феномен человеческой силы! Загадка сокрушительного могущества! „Живые качели” и прочие чудеса!»

И здесь же был изображен сам «страшный казак»: груда мышц, свирепое выражение колесообразного лица.

Те, кому посчастливилось достать билеты, убедились, что с внешним видом «казака» афиши малость подпутали. На арене перед ними предстал весьма гармоничного сложения двухметровый атлет, с благородным доброжелательным выражением красивого лица.

А вот своей силой Шемякин действительно поразил. Одетый в казачий костюм, атлет без видимых усилий удерживал «живую качель», на которой разместилась дюжина охотников из зрителей. Затем, приятно улыбаясь, одной рукой поднял шестерых униформистов. Зал бешено аплодировал, неуместно кто-то исступленно выкрикивал «бис!».