Заклятие сатаны. Хроники текучего общества - Умберто Эко

В Штатах никто не именует выпускников трехлетнего цикла «докторами наук» (о чем речь, называйте хоть Вашим превосходительством или Сатрапом, лишь бы учились), но зато студенты обязаны посещать все лекции без исключения, каждый день они проводят вместе и ежедневно общаются со своими преподавателями. Казалось бы, что здесь такого, но в этом-то и кроется секрет. Выходит, что проблема не в продолжительности учебной программы, а в частоте посещения вуза.

Как же нам бороться за образцовую посещаемость? В пятидесятые годы, в бытность студентом философского факультета, я тоже мог не ходить на лекции, но впереди маячили восемнадцать профильных экзаменов, один другого сложнее. Наши профессора (а это, на минуточку, Аббаньяно, Боббио, Парейсон[504] и другие) договорились между собой и так составили программу, чтобы после четырех лет обучения мы вдоль и поперек знали всех классиков философской мысли, от Платона до Хайдеггера. Порой ты мог что-то упустить, допустим Гегеля, но зато у тебя было четкое представление о Спинозе, Локке и Канте (со всеми его тремя «Критиками»), и если уж ты одолел такие философские глыбы, то впоследствии был способен самостоятельно восполнить все пробелы. Если учесть, что для подготовки к каждому экзамену требовалось освоить около тысячи страниц, где-то больше, где-то меньше, после восемнадцати экзаменов у тебя за спиной были минимум двенадцать тысяч проштудированных страниц, а для развивающегося юноши количество всегда имеет значение. Восемнадцать экзаменов были разделены на четыре года обучения следующим образом (кто отставал, считался недоразвитым): по пять в первые три года, и на последнем курсе только три, чтобы осталось время на дипломную работу, тоже не пустяковую. И ничего, никто не умер.

Так вот, если те восемнадцать экзаменов были призваны сформировать специалиста по философии, то оставалось еще множество других, с философией не связанных, например латынь, итальянский язык, четыре экзамена по истории. Разве можно сравнить полуторагодичную службу в армии с захватывающим и формирующим личность курсом латыни у Аугусто Ростаньи[505] (он всегда настаивал на отдельном спецкурсе по поздней латинской литературе, включавшем в себя все наследие Авсония, Клавдиана, Рутилия Намациана и прочих, также он требовал переводить экспромтом все тексты – повторюсь, все – Вергилия и Горация)? Благодаря средней школе у нас к тому времени уже были пройдены итальянский, история и латынь, так что хотя бы три экзамена можно было и убрать. Тогда осталось бы пятнадцать экзаменов по философии, рассчитанных на три года (без дипломной работы), и все то, что надо было освоить, читая классиков, без всяких сокращенных модулей.

Почему эта система не прижилась? Потому что появились «кредиты» с их ограничениями и формализмом, хотя особой нужды в них не было. Но это уже другой разговор.

Дней десять назад La Repubblica посвятила аж три страницы (вслушайтесь: три страницы!) сетованиям Марии Новеллы де Лука[506] и Стефано Бартеццаги на упадок, в котором пребывает искусство каллиграфии. Не новость, что подростки, помешавшиеся на компьютерах (если они ими пользуются) и эсэмэсках, разучились писать, максимум, на что они способны, – это корявые печатные буквы. Еще в каком-то интервью учитель жаловался на засилье орфографических ошибок, но это, по-моему, уже другая проблема: врачи неплохо знакомы с орфографией, но их почерк нечитабелен, тогда как дипломированному каллиграфу позволительны сомнения, как написать – «пейзаж», «пезаж» или «пизаж», как «Пиза».

Сказать по правде, я знаю детей, которые учатся в приличных школах и вполне сносно пишут (от руки и прописью), но раз упомянутые статьи говорят о «пятидесяти процентах», видимо, судьба ко мне милостива и я общаюсь с другими пятьюдесятью процентами (кстати, с политиками та же история).

Трагедия в том, что все началось еще до распространения компьютеров и мобильных телефонов. Мои родители писали под легким наклоном (положив лист бумаги чуть наискосок), и каждое письмо было, по крайней мере по нынешним меркам, произведением искусства. Действительно, бытовало мнение, которое наверняка распространил обладатель кошмарного почерка, что каллиграфия – занятие для идиотов, и никто не станет спорить, что красивый почерк не гарантирует выдающихся умственных способностей, но ведь до чего же было приятно читать записку или целый документ, написанный как подобает (или как подобало).

Мое поколение тоже училось писать красиво. В начальной школе мы несколько месяцев корпели над прописями, которые впоследствии признали бессмысленным издевательством, тем не менее они учили правильно держать руку и, вооружившись бесподобным пером фирмы Perry, выводить украшенные завитушками буквы, сочетавшие округлость и выпуклость с изяществом. Впрочем, всякое бывало: порой с наконечника пера – и так вечно заляпывавшего чернилами парты, тетрадки, пальцы, одежду – капля подло плюхалась на бумагу, и тогда добрых десять минут приходилось на все лады тереть кляксу в надежде от нее избавиться, а она лишь еще больше размазывалась.

Кризис наступил после войны, когда началась эра шариковых ручек. Поначалу они тоже страшно текли, и стоило ненароком провести пальцем по только что написанным словам, как на их месте образовывалось смазанное пятно. Так и пропадало желание писать красиво. Но дело не в кляксах: даже если их и не было, письму шариковой ручкой все равно не хватало души, стиля и индивидуальности.

Почему же мы до сих пор переживаем из-за утраченной каллиграфии? Умение быстро и без ошибок печатать на клавиатуре развивает скорость мышления; текстовый редактор, автоматически проверяющий орфографию, подчеркивает (хоть и не всегда) красным слово «терасса»; наша молодежь отправляет с мобильного сообщение Cul8r вместо See you later («Увидимся позже»); но не будем забывать, что наши предки ужаснулись бы, увидев, что «радость» теперь пишется как gioia, а не gioja, «я имел» – io avevo вместо io aveva, ну а Цицерон схватился бы за голову, прочитав у средневековых богословов respondeo dicendum quod[507].

Как известно, искусство каллиграфии развивает координацию и стимулирует работу мозга. Бартеццаги отмечает, что при письме от руки фразу сначала надо сформулировать в уме и только потом перенести на лист, да и процесс сам по себе, заставляющий считаться с сопротивлением ручки и бумаги, способствует неспешному течению мыслей.

Молодое поколение все чаще будет печатать на компьютере и в телефоне, а не писать. Однако человечество научилось находить спортивный интерес и эстетическое удовольствие в том, что цивилизация искоренила за ненадобностью. Больше нет нужды в путешествиях верхом, но люди учатся ездить на лошади в манеже; уже давно изобрели самолеты, но многие ходят под парусом, словно финикийцы три тысячи лет назад; несмотря на железные дороги и туннели, есть любители покорять горные тропы; даже в эпоху электронных писем не перевелись коллекционеры почтовых марок; на войне стреляют из калашникова, и при этом проводятся миролюбивые турниры по фехтованию.