Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

Прошло уже немало лет, но обида на Петю у меня не проходит. Почему он так плохо себя берег? Зачем так рано ушел? Почему столько всего не сделал и не доделал? Наконец, осталось некоторое количество существенных тем, по которым мне не удалось его переубедить. И возникли идеи, которые хотелось бы на нем опробовать.

Например, Вайль вывел формулу гениальности и очень на ней настаивал. Формула была такая: “Гениальность есть природный талант, помноженный на масштаб личности”. Я не соглашался. У меня теперь есть дополнительные аргументы. У него они наверняка тоже появились бы.

Или, помню, он говорил, что Россия слишком огромна для человеческого счастья, ибо оно склонно сжиматься не только от клаустрофобии, но и от агорафобии. Не знаю, не убежден, но послушал бы об этом еще.

Я давно живу на свете, но встречал очень мало людей по-настоящему взрослого ума, а Вайль был начисто лишен инфантилизма. Его мысль работала точно и безжалостно. Мне кажется, он сам иногда уставал от своей внутренней взрослости. Впрочем, не уверен, что я понимал его внутреннее устройство. (То же самое я слышал от людей, которые знали его и дольше, и ближе, чем я.)

Как это бывает с писателями, полнее всего он раскрылся в своей лучшей, последней книге “Стихи про меня”. Если бы я был издателем, я уговорил бы всех ярких людей сделать то же самое: выбрать главные стихи в их жизни и объяснить почему.

Всю свою литературную жизнь Петя находился в поиске – того, что ищет всякий автор, достойный чтения: ключа к самому себе. И наконец нашел, и ключ повернулся, и сезам открылся. Но свет погас, и больше ничего не было. Вот еще одна моя претензия к Пете, уже читательская.

Странно. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, мы только и делали, что толковали о серьезном. Но я сейчас просматриваю почтовый ящик и вижу, что это аберрация памяти. Девяносто девять процентов переписки состояло из шуток и всякой жеребятины, плюс из кулинарных обсуждений. Тем более легкомысленными бывали очные встречи, всегда за столом.

Петя всегда приезжал, как Санта Клаус, с подарками и угощением. Все сразу начинали водить хороводы, жены превращались в Снегурочек или Снежинок, и загорались огни елки, даже если дело было летом. Таким он мне запомнился.

Тем удивительнее читать последнее Петино письмо, нетипичное:

Ты знаешь, я думаю, вот это – победная мощь отечества, а не что-либо иное – и есть самый верный индикатор цивилизованности. Дворовая мораль, она же средневековая, преобладает. И всегда на родине преобладала. Глянь, какой дивный пассаж на этот счет у Вяземского.

“Пушкин в стихах своих «Клеветникам России» кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?.. Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться – что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…”

И еще – блестяще – о Пушкине с Жуковским:

“Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирой в руках”.

Но ведь и Вяземский это в записных книжках написал, а Пушкину письмо такого рода сочинил, но отправлять все-таки не стал, в чем сам и признался. Тоже характерно.

ПВ.

Заодно уж я стал просматривать Петины фотографии – и нашел такую, где он и наряжен Санта-Клаусом.

Я об этом снимке когда-то уже рассказывал у себя на страничке в Фейсбуке:

Это предпоследний в Петиной жизни Новый год. Встречали у нас дома. Наутро зашла соседская девочка, очень бойкая. Заявила, что никакого пер-Ноэля нет, а новогодние подарки ей подкладывает мама. Тут из засады вышел Петя в красной шапочке (по глазкам видно, какой усталый после новогодних испытаний) – и дитя сначала завопило от ужаса, а потом вцепилось в Петю и не хотело отпускать. Эх, крепче надо было держать….

2019

В той волне эмиграции, во второй половине 70-х, которая вынесла нас обоих на Запад, даже те, кто прежде не подозревал о существовании друг друга, узнавали очень быстро. То есть не все, конечно, но люди с известными культурными амбициями. Это было своеобразное кругосветное сообщество с фокусными точками в Нью-Йорке, Париже и Иерусалиме, с литературными русскоязычными журналами в этих точках, и даже в отсутствие Интернета быстро становилось ясно, кто в какую точку прибыл и где его расположить на гамбургской шкале. А не заметить Петю Вайля было вообще трудно: они с Сашей Генисом трудились в “Новом американце”, недолговечном флагмане тогдашней американской русскоязычной прессы.

Уже не помню, как они сами узнали о моем существовании – меня к тому времени разбросало по всей Америке, в Калифорнию, потом в Мичиган. Наше личное знакомство состоялось, когда я недолгое время подвизался профессором в одном пенсильванском колледже, почему-то вырвался в Нью-Йорк, и меня пригласили в гости.

Поразила, конечно, изысканность стола – это было до выхода знаменитой “Русской кухни в изгнании”, и репутация еще не опережала наглядных фактов. К концу совместного вечера было обнаружено, что выпито гораздо больше, чем принято в приличном обществе, что беседа охватила примерно всю историю русской и мировой литературы, что почти ни в одном пункте стороны не пришли к единому мнению – и что, на удивление, все после этого расстались и остались друзьями. Это была, как я потом понял, одна из характерных черт Пети: он умел найти путь эвакуации из многих назревающих конфликтов.

После этого еще много лет наши встречи были спорадическими: сначала мои наезды в Нью-Йорк, теперь уже из Европы, затем его визиты в Мюнхен, пока наконец Радио Свобода не переехало в Прагу, и мы не оказались коллегами и соседями через коридор. Дальше была работа, но Петя умел и работу, без ущерба для нее, превращать в фестиваль, и был фаворитом как пражской, так и московской редакции. Друзей, как я заметил уже в начале нашего знакомства на собственном примере, он заводил без усилий, Приходя к нему в гости, а ходить в новозаселенной Праге приходилось довольно часто, ты всегда мог быть уверенным, что найдешь у него того или иного кумира, проездом то ли из Москвы в Париж, то ли из Парижа в Нью-Йорк со специальным крюком – миновать эту странную квартиру, как бы втиснутую в обычное здание трехэтажную башню, было невозможно. Он был магнитом, стягивающим авиарейсы с маршрута.

Есть эмпирическое правило, согласно которому настоящих друзей мы в состоянии заводить только смолоду, но он был очевидным исключением. Есть более грустное правило: с возрастом потери в этом близком кругу становятся все невосполнимее. Но он и здесь стал исключением, на этот раз печальным: не он нас потерял, а мы его, в нарушение интуитивной возрастной очереди. Его безвременная кончина была вдвойне трагичной. Как правило, уход личности такого масштаба отдается резонансом в обществе, широкой ретроспективой, возданием чести – можно с иронией вспоминать совписовские похоронные бригады и комиссии по творческому наследию, но даже и они в какой-то мере были ответом на реальный социальный запрос. А эта смерть усилиями современной медицины надолго повисла в воздухе: вроде бы кощунственно реагировать как на уже состоявшуюся, но это молчание месяц за месяцем становилось все более неловким и постыдным.