Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

Вот пара пунктов из перечня: “Редактор Иван Толстой, игнорируя запись программы, бежит до буфета”, “Обозреватель РС Ефим Фиштейн продувает макароны в ожидании встречи с начальством”. Было и кое-что почти метафизическое: “Андрей Шарый считает, что уже достаточно, а Петр Вайль считает, что еще недостаточно”. Однако такого рода разногласия случались все-таки нечасто.

С Петей было – как мало с кем другим – легко и приятно сосуществовать в одном человеческом и профессиональном пространстве.

И. Т. Вайль часто ездил в Москву: там были издательства, выпускавшие его книги, киностудии, снимавшие о нем передачи, друзья, читатели и новые впечатления. А кроме того – Московское бюро Радио Свобода.

Марина Тимашева. Много лет назад я поехала в Прагу, просто в отпуск, и никак не могла рассчитывать на внимание к себе со стороны сотрудников Радио Свобода, но Петя немедленно зазвал к себе в дом, расспрашивал, рассказывал, угощал.

Все мои подруги, с тех пор как купили книгу “Русская кухня в изгнании”, готовят именно по ней и всякий раз благодарят авторов, одним из которых был Петя. Он был гурманом, но не из тех, кто только ходит по ресторанам и дегустирует приготовленную кем-то еду, – сам был повар хоть куда и невероятно хлебосольный гостеприимный хозяин. Он был очень знаменитым человеком, но никогда не кичился своими знаниями, умениями, образованием, в людях видел себе равных и принимал их такими, какие они есть.

Долгие годы он был главным редактором Радио Свобода, он читал и слушал все наши репортажи, часто взгляды авторов не совпадали с его мнением, но он никогда не пользовался своим правом снять тот или другой материал с эфира или заставить подчиненного плясать под его дудку.

Например, ему понравился фильм Кирилла Серебренникова “Изображая жертву”, а я в программе “Поверх барьеров” разнесла его в пух и прах. И что сделал Петя? Он написал мне личное письмо, пробуя понять, отчего мы с ним так по-разному восприняли картину. Любой журналист из любого издания скажет, что так не бывает. Так бывает, если начальник – Петя.

Он действительно был совершенно терпим к чужому, не совпадающему с его собственным, мнению. Он был готов к дискуссии, но никогда не давал ей перерасти в конфликт, избегал ссор и как-то подавлял в собеседнике раздражительность и агрессивность. Видимо, для него человеческие отношения были куда важнее абстрактных принципов.

И дружил он с самыми достойными людьми: в его ближний круг входили (говорю о тех, кого знаю сама) Сергей Гандлевский, Борис Акунин, Андрей Макаревич, Борис Гребенщиков… Кстати, в самом начале 90-х я записала с Гребенщиковым интервью, но на его пути к слушателю возникло серьезное препятствие: Юрий Гендлер (тогда директор Русского вещания Радио Свобода) не знал, кто это такой. Интервью вышло благодаря заступничеству Пети Вайля.

Он вообще всем интересовался и моментально узнавал обо всем, что происходит в театре, в кино, в литературе. Приехав в Москву, сразу сообщал, на какие спектакли пойдет, и ни разу не ошибся в выборе, всегда был в курсе готовящихся гастролей российских театров в Праге и никогда не просил бесплатные контрамарки, хотя театры почли бы за честь их ему выдать, а покупал билеты. И заботился о том, чтобы его друзья тоже посмотрели спектакли, которые ему нравились.

Он был щедрым, во всем щедрым. Однажды мы вместе были на “Кинотавре” в Сочи – его пригласили почетным гостем, то есть он мог загорать, купаться, вкусно питаться и куролесить по ночам, что греха таить. Со всеми этими задачами он справился, но при этом умудрился посмотреть все фильмы конкурсной программы фестиваля. Он был тружеником, очень много работал, а казался барином, сибаритом и даже франтом (вкус к хорошей одежде у него тоже был). “Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей”.

О том, что Петя приехал в Москву, мы узнавали по тому, что на рабочих столах у всех женщин появлялись сувенирчики или конфеты, а чаще всего мандарины. “Все яблоки, все золотые шары”. Из-за этого мне казалось, что Петя пахнет мандаринами, что он вообще такой волшебник, с которым всегда тепло, всегда легко, всегда весело и что ничего дурного ни с кем не может случиться, пока он рядом.

В квартире Пети и Эллы Вайль висела картинка, на которой рукой Сергея Довлатова было выведено “Люблю тебя, Петра…”. Глядя на Петю, я всякий раз вспоминала эту ироническую цитату, но без всякой иронии: “Люблю тебя, Петра”. И перевести глагол в прошедшее время, сказать “любила” не могу себя заставить.

И. Т. Мемуарный разговор о писателе и журналисте продолжает коллега по Пражской редакции радио Валентин Барышников.

Валентин Барышников. “Валентайн, что за мерехлюндия”, говорил он мне, если обнаруживал в невеселом настроении и желал подбодрить.

Если вставал на мою сторону и говорил: “Валентайн прав”, – это, о да, было поводом для гордости. Что он говорил, когда не был согласен со мной, я передавать не буду, ну а о его сакраментальной фразе: “Меня окружает тупое зверье”, я думаю, сегодня вспоминают все, кто хоть раз слышал эти слова.

Если я что-то и могу добавить к сказанному за последнее время о Петре Вайле другими людьми, гораздо более близкими ему и лучше его знавшими, – это отношение младшего. Вайль всегда был для меня безусловно старшим – по возрасту, по знаниям, по опыту.

С некоторых пор я считал его своим персональным Сократом. Я вполне осознаю неточность сравнения: Сократ был почти уродлив – Вайль был красив, Сократа пилила сварливая Ксантиппа, а преданнейшая супруга Вайля Элла полностью разделяла его интересы, ну и отношение к еде было противоположным – Вайль интересовался тем, что ел и пил.

Но и сходств я нахожу немало, причем по существу. Стоическое отношение к неприятностям. Чувство юмора как средство критического испытания мира. Вайль внимательно слушал и задавал вопросы, после которых, вполне подобно собеседникам Сократа, можно было уйти со словами: “Теперь вижу, что ничего-то я не знаю и лучше бы мне сидеть и молчать”.

Вайль никогда ничему не учил, но всегда был готов поделиться стаканом вина, сведениями из жизни древних римлян, наиновейшим российским фильмом, фотографиями и рыбой с Камчатки, картой Венеции или воспоминанием о Бродском – словом, всем, что интересовало его, а значит – образом жизни, воззрением на мир.

Я нахожу это лучшим способом общения. Возле Вайля был круг людей, тянувшихся к нему не из-за возможности сделать карьеру или что-то приобрести, а лишь из-за силы и света его личности. И я рад тому, что имел возможность находиться хотя бы на отдаленных орбитах этого круга.

Он давал мне книжки, моей жене – рецепты, детей привечал, а одному даже, кажется, благоволил. Уже этого немало. Но он сделал для меня еще кое-что – показал возможность целостного восприятия жизни.

Все его многообразные интересы были чудесным образом связаны – его любовь к симфониям Малера казалась оборотной стороной восхитительно приготовлявшейся им закуски из авокадо и красной икры. Вероятно, они и были явлениями одного порядка – проявлениями единого потока жизни, понимавшегося им как непрерывное течение культуры.