Застолье Петра Вайля - Иван Толстой

Петр из тех людей, которые действительно будут украшать место. Если мне что-то не нравится, я лучше изменю отношение к этому. Место я изменить не могу, людей, которые мне не симпатичны, – не могу.

Это его девиз: жизнь нужно проживать нормально и весело, не кукситься, не жаловаться. Да, вот такое место, из которого надо делать радость. Поэтому он с удовольствием принимал участие во всех мероприятиях, в капустниках с большим удовольствием, вообще в каких-то судьбах.

Последние снимки остались: готовилось новое помещение для Радио Свобода, и они там все в касках. Интерес к жизни был важнее всех неудовольствий. Потом, он из тех мужей, которые про неудовольствия не рассказывают. Я могла прицепиться: “Ну, что такое?” – “Все нормально”. Про общее веселье, про радость – расскажет, а общая усталость – как у всех.

2019

Более классического сангвиника, чем Вайль, трудно себе представить. В Нью-Йорке конца 1980-х он фигурировал в блестящей компании коллег с Радио Свобода (Довлатов, Генис), но и среди них, не чуждых меланхолии или сарказма, выделялся особенной “ренессансной” статью, стопроцентно позитивным типом личности. Это не благодушие, не доброта (он мог быть и злым, и жестким) – это в самом деле было его отношение к жизни. Петр лучше других чувствовал, что эта данная нам жизнь скоротечна. И именно поэтому так ценил все, что она способна дать – от интеллектуальных до кулинарных удовольствий. И в том числе человеческие отношения: он был одним из самых верных друзей, до щепетильности порядочным.

Мы познакомились именно там – в Нью-Йорке, ходили, помнится, в китайский ресторан, подливали в стаканы принесенный с собой виски и – говорили, говорили. Был разгар перестройки, я оказался одним из первых ее живых свидетелей, доехавших до Америки, Вайля все это страшно интересовало. Мы подружились и потом где только не встречались – и в Венеции, и в Сочи, и в Москве, и обязательно каждый год в Праге. Я заезжал туда с женой после Карловарского фестиваля, и мы гостили два-три дня у Вайлей, это стало традицией.

Не было такой сферы, которая бы не могла увлечь его в свою воронку. Особенно Вайля вдохновляли проявления высокого профессионального перфекционизма. Когда только появились DVD, он восторгался новыми возможностями техники, способными донести “без потерь” голос Паваротти, техники, “не подверженной износу”. И собрал выдающуюся оперную коллекцию. Раз он в полемическом азарте написал, что “тот, кто не любит футбол, не может быть честным человеком”, или что-то в этом роде. Я спросил: “Вот я равнодушен к футболу, так как это понимать?” Он ухмыльнулся: “Бывают исключения, но вообще-то подозрительно”.

Чтобы написать книгу “Карта родины”, Вайль объехал такие точки, куда, кажется, не ступала нога цивилизованного человека. Не из патриотизма – из чистого любопытства (если бы все патриоты обладали этим качеством!).

Любознательность и восторг перед яркими проявлениями человеческой природы доходили до абсурда. В Неаполе его с женой в один день дважды ограбили, причем первый раз виртуозно: сев в такси, они не отъехали еще от вокзала, а гужевавшийся рядом мотоциклист подлетел к машине, выбил боковое стекло и сорвал с плеча Эллы сумку. Вайль был так впечатлен артистизмом этого профессионала, что успел вытащить камеру и заснять коронный номер. Кажется, при втором ограблении увели именно камеру.

В свое время, еще до перестройки и в самом ее начале, книги и статьи Петра Вайля (написанные в соавторстве с Александром Генисом) пробили ослабевший железный занавес. Их зачитывали до дыр, они стали культовыми для новых поколений постсоветских людей. Они формировали сознание: учили вглядываться в мифологию предков (“60-е: Мир советского человека”, “Родная речь”) и в мифологию “наших врагов” (“Американа”), освобождали от штампов антиамериканизма и обветшалых канонов восприятия литературы. А еще давали неожиданный патриотический импульс: “Русская кухня в изгнании” возрождала в нас забытые вкусовые ощущения.

Потом Вайль пришел в Россию своими собственными книгами и собственной персоной. Его полюбили еще больше – за “Гений места” (он сам им был, меняя места как перчатки), за “Стихи про меня”, даже простили ему нелицеприятную “Карту родины” и резкие высказывания на Радио Свобода. Полюбили за острый ум, потрясающую эрудицию и как раз за эту нелицеприятность: в ней была принципиальность, но не было злорадства.

Профессиональный путешественник, он объехал свои любимые страны не на машине, а на перекладных, на поездах и автобусах. Добрался до потаенных точек и скрытых жемчужин: одна из множества – Монтерки в глубинке Тосканы, где прячется “Мадонна дель Парто” Пьеро делла Франчески, другая – дивный городок Чертальдо, где родился Боккаччо. Многие из этих маршрутов мне удалось потом повторить.

В том, что это возможно – существовать в открытом свободном мире, – он видел великое преимущество европейской цивилизации. Уроженец Балтии, гражданин США, Вайль был истинным европейцем и человеком средиземноморской культуры, которую ценил превыше всего. Он учил нас путешествовать на своем опыте. А это означало не просто перемещаться в пространстве и посещать музеи (знаем таких любителей “ставить галочки”), но и познавать страну и людей во всем многообразии их бытовой культуры. Не терпел обывательских обобщений и снисходительных оценок типа “итальянцы – ленивые”, “французы – жмоты”. В его ироничном взгляде, сопровождавшем чьи-то подобные высказывания, содержался призыв: посмотрите на себя!

Кино было еще одной сферой, которая его возбуждала чрезвычайно. И конечно, сближала нас. Точки зрения на конкретные фильмы не обязательно совпадали, но общий его подход мне в высшей степени импонировал. Он обожал Феллини и Германа, уважал классиков, интересовался даже теми маргинальными кинематографистами, которые совсем не были ему близки. Относился к кинематографу без синефильского и кинокритического снобизма. Ценил массовую природу его посланий: именно так он прочел “Титаник”, но находящаяся на противоположном полюсе “Окраина” Петра Луцика оказалась для него не менее значима.

Одним из первых почувствовал нотки патриотического реваншизма в фильмах Алексея Балабанова; среди них больше всего ценил не “Брата”, а ранний “Замок” по Кафке. Не стал фанатом “Возвращения” Андрея Звягинцева, но (вот нормальный, а не дутый патриотизм) сразу сказал: “Фильм работает на культурный имидж России, и это здорово”. Водил Звягинцева, еще до фестивального триумфа, его съемочную группу и примкнувших к ним зевак по Венеции, которую знал как никто. В Венеции он хотел жить, там же умереть и быть похороненным. Быть может, любовь к этому городу сблизила его с Бродским сильнее, чем все остальное. Но он так и не успел пожить там вволю.

Летом 2008 года мы с женой провели очередные три дня в пражской квартире Петра и Эллы. Не могли и представить, что это наша последняя встреча в таком составе. Вайль всегда был прекрасен, но тогда мне показалось, что он находится в особенно превосходной интеллектуальной и физической форме. Был вдохновлен работой над книгой об итальянском искусстве (в некотором роде аналог “Образов Италии” Муратова и в то же время продолжение сквозного сюжета “Гения места”), показывал написанные главы, идеи оформительского дизайна. Рассказывал о работах питерского искусствоведа, специалиста по Возрождению, которого узнал заочно и пригласил приехать в гости. Мы обсуждали, где будем через год в компании друзей встречать Петино шестидесятилетие – в Москве, Праге, Берлине, Париже, Риме… Все эти города – и многие другие – были для него как родные.