Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер

«Вызывай к себе, кого хочешь и когда хочешь. С этого момента ты сама можешь вести для меня все дело. И ни на секунду не позволяй им отмахиваться от тебя. Мы им ничего не должны. А уж если мы им будем должны, то они нам обязательно напомнят об этом».

Никто в моей семье не играет в азартные игры, даже на рынке ценных бумаг не играет. Только у Энди есть склонность к экстравагантным поступкам, но он удачно женился на миленькой девчушке с хорошим характером и, кажется, неплохо устроился — партнерствует с тестем в двух бойко торгующих автомобильных дилерских компаниях в Темпе и Скоттсдейле, штат Аризона. Но он никогда не сможет себе позволить развода, что, может быть, и хорошо; а она сможет. Я участвую в его доле, но уже перевел свою часть на него. Дети Сюзен живут рядом с ней, а замужем она за одним хорошо воспитанным плотником, я ему помог устроиться в строительстве и пока не жалею об этом. Линда выбрала профессию учительницы и теперь имеет длинные отпуска и перспективу хорошей пенсии. Она умеет привлекать мужчин и, может быть, выйдет замуж еще раз. Я иногда жалею, что Майкл не похож на меня, что он не так уверен в себе, как я, что у него не такой сильный характер, мне бы хотелось, чтобы он погромче и почаще самоутверждался; может быть, это и по моей вине, да и Клер тоже так считает.

— А по чьей еще, Лю? — говорит она, когда я спрашиваю. — За тобой не каждый угонится.

— Меня бы не порадовало, если бы было иначе.

Клер не нравится, когда я заговариваю с ней о моих планах относительно имущества, и она отказывается слушать меня долго.

— Рано или поздно… — говорю я ей.

— Пусть лучше будет поздно. Смени тему.

— Мне она тоже не нравится. Хорошо, я сменю тему. Сколько ты получишь, вложив сто тысяч долларов из расчета восьми процентов годовых?

— Этого не хватит на новый дом, который я хочу купить! Бога ради, прекрати. Лучше выпей. Сейчас я тебе сделаю.

Она теперь верит в Тимера больше, чем я, и, кажется, больше, чем он сам верит в себя. Деннис Тимер, как он сам мне сказал, лег на лечение в психушку, в отделение своей же больницы, хотя и сохранил все те же приемные часы и больничную практику. Мне это кажется полной дурью. А может, он все же знает, что делает, как острит Сэмми. Когда Эмиль не в силах помочь мне в местной больнице, я по крайней мере раз в неделю начинаю ездить к Тимеру, где меня ГРОбят инъекциями, от которых у меня эта ненавистная тошнота. ГРО — это название смеси, которой меня теперь пичкают на химиотерапии, и Тимер не возражает, когда я говорю, что словечко «гробить» изобрел я, а до этого он ни от кого его не слышал.

Теперь я ненавижу к нему ездить. Мне страшно, и я устаю. Эмиль говорит, что у меня нет выбора, и я знаю об этом. Теперь мне кажется, что я и Тимера ненавижу. Но не настолько сильно, чтобы свернуть ему шею. Он сам стал этой болезнью. У него в приемной всегда полумрак. Если меня не отвозит туда Клер, то я еду туда и обратно в черном или жемчужно-сером лимузине автосервиса все с тем же водителем, Фрэнком из Венеции, и сама эта дорога тоже не подарок. Чтобы из приемной Тимера в центре города вернуться домой или в больницу, нужно проехать мимо бюро похоронных услуг на углу, а это место мне что-то не нравится. Там у входа всегда торчит по крайней мере один из их служащих, у которого слишком уж опрятный вид, чтобы признать в нем нормального человека, и еще там обычно ошивается какой-то похожий на туриста тип с рюкзаком и палкой, который, вероятно, там работает, они обшаривают глазами каждую машину, замедляющую ход перед перекрестком. Меня они тоже обшаривают глазами.

Теперь я боюсь заходить в больницу Тимера, но никогда этого не показываю. Сейчас, когда Гленда умерла, а Уинклер и его жена живут в Калифорнии, Клер приходится останавливаться в отеле — одной или с какой-нибудь из дочерей, а это ее не очень-то радует. Эта тошнота сведет меня на тот свет. Я помню ее привкус, и от одного этого воспоминания меня начинает тошнить. Я здорово устал, устал, наверно, от старости и от болезни, а теперь, я думаю, что меня и в самом деле уже тошнит от… всего этого! Я боюсь, что наступит такой момент, когда придется ложиться в больницу, а я не смогу доехать туда на своих ногах.

Мне не нужно говорить, что я прожил дольше, чем кто-нибудь из нас рассчитывал. Никто мне этого и не говорит. А если бы кто и попытался, то я бы взъерепенился, как тот прежний Лю Рабиновиц с Кони-Айленда, и действительно шею бы ему свернул. Тимер считает, что я устанавливаю своеобразный рекорд. А я ему говорю, что рекорд устанавливает он. Последний раз, когда я к нему приезжал, у него сидел специалист по костным тканям, изучавший компьютерный рентгенотомографический снимок моей ноги, и там все оказалось в порядке. Они начинают думать, что причиной моей болезни мог стать вирус. Меня это устраивает. Тимеру это все равно, потому что способ лечения остается неизменным, но меня радует, что я, вероятно, не передам это по наследству. У моих ребятишек появляются симптомы, если они появляются у меня. Я вижу это по их лицам, когда они говорят со мной. Вид у них такой, будто их тошнит. И каждый раз, когда они неважно себя чувствуют или просыпаются с одеревенелой шеей, первая их мысль о том, чтобы сразу же нестись к врачу. Я не самый большой неудачник на свете, но теперь я думаю, это уже не имеет значения.

Я уже больше не молод. Мне нужно помнить об этом. А я все время забываю, потому что между ухудшениями чувствую себя как в молодости, и могу найти больше способов развлечься, чем большинство из тех, кого я знаю. Но теперь, когда Марти Капп умер на площадке для гольфа в Нью-Джерси, а потом от инфаркта умер и Стенли Леви, а Дэвид Гудман чуть не умер в тридцать восемь, а Бетти Абрамс умерла от рака в Лос-Анджелесе и Лила Гросс тоже от рака здесь, а Марио Пьюзо поставили сердечный клапан и Кейси Ли тоже, а у Джои Хеллера развился паралич от этого идиотского синдрома Гийана-Барре, о котором никто прежде не слышал, и теперь Джои нужно думать о том, насколько с возрастом будут слабеть его мускулы, мне пришлось привыкать к мысли о том, что и лавочка Лю Рабиновица закрывается, что я достиг того возраста, когда даже здоровые люди заболевают и умирают, и что я тоже не родился бессмертным. Я почувствовал вкус к французским винам и пристрастился к сырам во время наших карибских поездок на Мартинику и Гваделупу, а Клер и не заметила, что я начал подчищать все наши лучшие припасы. Я опустошаю свой винный погреб. Сейчас мне труднее, чем раньше, вести счет большим суммам денег, и, может быть, это еще один признак того, что я постарел. Теперь, каждый раз отправляясь куда-нибудь, мы оба набираем с собой все больше всяких лекарств. Нетрудно было догадаться, что такие органы, как мой желудок, прекратят работать нормально, а рано или поздно начнут накапливаться серьезные болезни. Одна такая у меня уже есть.

Раньше я никогда такого не чувствовал, не чувствовал, что могу умереть, даже в армии, когда сражался в Европе простым пехотинцем. Я знал, что там опасно, я понял это сразу, но никогда не думал, что это может коснуться меня. Наше пополнение прибыло во Францию в августе, и мы оказались в городке Фалез после того, как там было большое сражение, и я видел там столько гниющих трупов немцев, сваленных в кучи на земле, что мне этого хватило на всю жизнь. И до окончания войны мертвецов я еще успел повидать немало. Я видел мертвых американцев. Я видел там Эйзенхауэра, обозревающего поле победоносного сражения, и мне показалось, что его тоже мутит. Уже в Германии, сразу за бельгийской границей, в городке Гроссхау, вблизи другого городка под названием Гуртген, я стоял не дальше, чем в двух шагах от Хаммера, который докладывал мне, что немцы ушли и место чисто, и тут пуля снайпера угодила ему прямо в затылок. Падая мне на руки и оседая на снег, он все еще продолжал говорить, что опасности никакой нет. Меня ничуть не удивило, что убили его, а не меня. Я принимал как само собой разумеющееся, что мне всегда будет везти. Оказалось, что я был прав. Даже в лагере мне везло, и я не очень-то боялся. В тот день, когда мы, наконец, добрались туда после жуткой перевозки по железной дороге и нас построили в шеренгу для регистрации, я увидел, как худощавый офицер в чистой форме холодным своим взглядом уставился на другого пленного еврея по фамилии Сигель, и мне сразу не понравился его взгляд, и, даже не думая, я решил заговорить первым и сделать что-нибудь. Я был грязный, как и все остальные, вшивый и ужасно уставший, и от меня воняло из-за поноса, но я, напустив на себя робкий вид, подошел к офицеру и, очень вежливо улыбнувшись, спросил его: