Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

После секундного молчания Энни приоткрыла глаза и, глядя на Ройера, спросила:

– Хотите, вы будете первым?

Он покачал головой.

– Нет, ты звони, а потом передай трубку мне.

Энни снова зажмурилась.

– Боженька… – проговорила она таким тоном, словно Он тоже сидел тут, на краешке больничной кровати. – Пожалуйста, помоги доктору Ройеру увидеть все, что нужно. Помоги тете Сисси не волноваться и не переживать за меня: пусть она знает, что я обязательно вернусь! А еще… – Ее голос прервался, но по его тону я понял, что она улыбается. – Спасибо Тебе за моего собственного, персонального, личного шофера!

Светильник над изголовьем выбелил ее лицо, мониторы на тумбочке перемигивались красными и голубыми огоньками, а коленопреклоненный Ройер рядом с кроватью выглядел настоящим великаном.

Энни посмотрела на него и шепнула:

– Ваша очередь…

Ройер сжал ее руку между своих огромных ладоней, легко коснулся губами запястья, прижал его к своему лбу и заговорил хрипло:

– Боже… Ты – единственный из нас, кто совершенно точно знает, что́ Он делает. Поэтому мы просим Тебя: благослови наш ум и наши руки, и сделай нас Твоими орудиями. Ты кое-что обещал Энни, и мы молим Тебя сдержать Твое обещание. Прости нам нашу дерзость, но у нас нет времени быть робкими и смиренными. Я уверен, что Энни Тебе еще нужна – Ты с ней еще не закончил, наоборот, Ты только начинаешь… Одним словом, Боже, Ты нужен нам. Ты должен вмешаться, уже пора!.. Так дай же мне сегодня увидеть все, что нужно, и… – Ройер сделал паузу, потом его голос зазвучал тише и уверенней: – И пошли Энни приятных сновидений, пока она будет спать.

Глядя, как Ройер целует Энни в лоб, я прошептал себе под нос «аминь».

– Ну, увидимся через час, ладно? – проговорил Ройер своим обычным голосом. И Энни кивнула. Ее веки заметно отяжелели, глаза закрывались сами собой. Она попыталась что-то сказать, но ее речь сделалась неразборчивой, бессвязной. Через минуту она уже крепко спала, и две медсестры выкатили ее кровать в коридор, а мы с Синди остались в комнате, не зная, что делать, как скоротать томительное ожидание. Тут я вспомнил о просьбе девочки и выкатил пробный шар:

– Говорят, здесь есть неплохое кафе. Как насчет шоколадного пирожного или кекса?

Синди рассеянно кивнула в ответ и, сунув руки под мышки, первой вышла из комнаты. Я последовал за ней. В коридоре я пониже натянул козырек бейсболки и снова нацепил темные очки, но Синди только удивленно приподняла брови. Она ничего не спросила, а я не стал ничего объяснять: мне казалось, что они с Энни уже привыкли к моим странностям и не обращали на них особенного внимания, во-первых, из вежливости, а во-вторых, обеим – как большинству людей, у которых хватает собственных проблем, – было просто некогда слишком долго раздумывать над чужими привычками. Я, во всяком случае, пока не замечал, чтобы Синди или Энни стремились выяснить, почему я порой поступаю так, а не эдак. Как бы там ни было, всю дорогу до кафе я смотрел себе под ноги, стараясь лишний раз не поднимать голову.

В дневное время больница – любая больница – представляет собой весьма оживленное место. Здесь, как в настоящем котле, кипят страсти, отчаяние сменяется надеждой, а надежда – необходимостью сделать решающий выбор. Медсестры, врачи, пациенты, обслуживающий персонал, социальные работники, сотрудники администрации, родственники – все куда-то бегут, спешат, торопятся, то и дело сталкиваясь друг с другом, точно скомканное белье в барабане стиральной машины.

В ночное время людей в больнице бывает лишь немногим меньше, но атмосфера в коридорах и холлах меняется самым решительным образом. Все вокруг дышит спокойствием, умиротворенностью и тишиной, которые, однако, не имеют никакого отношения к проблемам жизни и смерти, а лишь к мимолетности первого и неизбежности второго. Нет, разумеется, с наступлением ночи эти вечные вопросы отнюдь не становятся менее серьезными, однако справляться с ними бывает почему-то легче. Я всегда предпочитал работать по ночам, и не в последнюю очередь – по этой причине.

Но сейчас был день, и в больнице кипела жизнь. В коридорах резко пахло дезинфекцией, звучали приглушенные голоса или смех, а воздух, казалось, был насыщен бесчисленными возможностями что-то предпринять, что-то изменить к лучшему. Мне это нравилось, нравился дух абсолютного, неиссякающего оптимизма, который словно возвещал: каким бы серьезным ни был диагноз, каким бы неблагоприятным – прогноз, покуда не установлен факт смерти, можно хотя бы попытаться что-то исправить, и тогда чудо не исключено. За любыми, самыми мрачными предсказаниями здесь скрывается надежда на благополучный исход. Незримая, она шагает по больничным коридорам, заглядывает в палаты и операционные блоки, торопится вслед за носилками, даря облегчение больным и зажигая новый огонь в глазах врачей.

В задумчивости я провел пальцем по шву на обоях и вдруг припомнил тот день, когда после целой серии сложных и болезненных исследований Эмма приходила в себя в одной из палат, а я навещал ее чуть не каждые десять минут. Примерно в два часа ночи, увидев, что она не спит, я спросил, как она себя чувствует и не нужно ли ей что-нибудь.

Эмма с трудом подняла веки и проговорила:

– Нет, Риз, мне ничего не нужно. Мне хорошо. Здесь… здесь живет надежда, и смерть ничего не может с ней поделать.

Мимо нас торопливо прошла медсестра, и Синди, посторонившись, чтобы дать ей дорогу, наткнулась на меня. Машинально я поддержал ее под локоть и сделал глубокий вдох, стараясь наполнить легкие больничными ароматами, которые были мне так хорошо знакомы и близки. Сложный коктейль из спирта, карболки, крахмала и лекарств хлынул мне в грудь, и на мгновение я почувствовал то, чего не испытывал уже давно – кураж врача, которому многое подвластно. Это чувство наполнило меня изнутри, и я отчетливо вспомнил все, чего мне недоставало все эти годы, все, что я знал и любил. А мгновение спустя я вдруг увидел перед собой распростертую на кухонном полу Эмму – холодную, неподвижную, безжизненную. Это видение пронеслось передо мной подобно молнии, и мой разум и мое сердце заполнила одна мысль: Энни.

Я покачнулся, ударившись плечом о стену коридора, который вел к ближайшему сестринскому посту, и Синди схватила меня за плечо, помогая устоять на ногах.

– Что с тобой, Риз?

Я не ответил, и Синди, развернув меня лицом к себе, заглянула мне в глаза.

– С тобой все в порядке?

Над ее головой внезапно ожил динамик внутренней связи. Я услышал фамилию врача, услышал, что его вызывают в операционную номер такой-то – срочно! Когда услышанное дошло до моего сознания, разрозненные фрагменты того, что́ я утратил, сами собой сложились в моей голове в готовую картину, и в душе что-то всколыхнулось.

– Да… – проговорил я, с трудом приходя в себя. – Все… в порядке. Должно быть, я просто проголодался.

Остаток пути мы мило болтали о разных пустяках, но каждый был погружен в свои мысли. Синди изо всех сил старалась не думать об Энни, которая как раз в эти минуты лежала где-то на холодном и жестком столе, и какой-то стальной червяк с зондом на конце подбирался к ее больному сердцу. Что до меня, то я просто не мог думать ни о чем другом.