Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

– Может быть, только мне не приснилось.

Что-то в ее голосе – в том, как она это сказала, – заставило меня насторожиться, и я стал слушать внимательнее.

– До того как мы познакомились с доктором Ройером, у меня в Атланте был другой доктор. Он всегда был очень занят, и нам приходилось долго ждать, пока он нас примет. И он вечно куда-то спешил. Честно говоря, он мне не особенно нравился…

Энни говорила не как ребенок, а как бывалый пациент с многолетним стажем, и я невольно вспомнил о нашей первой встрече и о том, как холодный ветер, опрокинувший ее пенопластовый лоток с мелочью, унес в небытие и маленькую девочку в желтом платьице, продававшую лимонад на Главной улице городка.

– Он сказал, операция нужна, чтобы выиграть время и чтобы я смогла дождаться донорского сердца. Не знаю, сколько еще операций они сделали в то утро, но… я чувствовала себя как в парикмахерской, куда мы с тетей Сисси ходим, когда нам нужно. Там всегда бывает большая очередь… – Ее пальцы оставили в покое шрам и принялись тереть и гладить висевший на цепочке золотой сандалик. – В тот день насте… настези… в общем, та женщина, которая давала мне наркоз, все время куда-то уходила – наверное, для того чтобы позаботиться о других пациентах, которых оперировали одновременно со мной. Может быть, поэтому она позабыла проверить, как подействовало на меня лекарство, или… – Девочка покачала головой. – Нет, я не знаю, что у нее случилось, только… Только в очередной раз она не пришла и не заметила, что я вроде как очнулась.

Я похолодел от ужаса и едва не свалился с бочонка. Фрагменты головоломки встали на свои места, и непроницаемая для эмоций кирпичная стена, которой я пытался отгородиться от окружающего мира, треснула и начала осыпаться, подобно стенам Иерихона. В тот день, когда я впервые увидел Энни в городском центре Клейтона, она всего лишь робко постучалась в накрепко закрытые ворота моей крепости, но в последующие дни она разнесла их в щепки мощным тараном своего сердца.

– Сначала у меня в глазах все немного расплывалось и было каким-то… голубым. Я даже подумала, что умерла и очутилась в раю, но потом поняла, что это просто простыня, которую натянули над моей головой, а сверху на нее светит такая большая лампа… Тогда я долго не могла сообразить, где я и зачем мне в рот и в нос вставлены какие-то трубки. А еще я не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Потом я поняла, что надо мной стоит какой-то человек: он двигал руками и что-то говорил другому человеку, которого я не видела, а тот отвечал, но, о чем они говорят, я разобрать не могла. Больно мне не было – совсем не было, но я чувствовала сильный холод, и что-то тяжелое давило мне на грудь изнутри.

Несмотря на солнечный день, я обливался холодным потом и вспоминал другие, похожие истории, о которых читал или слышал от пациентов. Эти люди пережили настоящий кошмар, и не было ничего удивительного, что большинство из них не спешило снова лечь под нож. Многие и вовсе отказывались от повторных операций, потому что не могли справиться с собой.

– Потом под простыню заглянула какая-то женщина, наверное, медсестра или нянечка. Она, наверное, хотела проверить, все ли у меня в порядке, но когда она увидела, что я смотрю на нее… Не знаю, кто из нас напугался сильнее: я или она.

Энни вышла из мастерской и сделала несколько шагов к причалу. Отраженные от воды солнечные лучи подсвечивали ее худенькую, бледнокожую фигурку, отчего девочка стала похожа на ангела, подлетевшего чересчур близко к земле. Медленно обернувшись ко мне, Энни сказала:

– В эту пятницу доктор Ройер хочет провести какое-то обследование. Он сказал, что ему очень нужно выяснить о моем сердце все, что можно, и что единственный способ сделать это – усыпить меня, а потом вставить мне в рот крошечную камеру, которая покажет ему мое сердце.

Я кивнул, и Энни, вернувшись назад, уселась ко мне на колени. Ноги у нее были гладкие, словно она их только что побрила, но я знал, что у нее нет волос даже под мышками. Окинув взглядом озеро, девочка ненадолго задержала взгляд на доме и причале Чарли, а затем снова повернулась ко мне.

– Как ты думаешь, я должна ему разрешить?

Для девочки, которая таяла у меня на глазах, Энни была довольно тяжелой. Ее вес прижимал меня к земле, словно олимпийская штанга.

– Да, – сказал я, нарочно не став ничего добавлять.

Энни посмотрела сначала на мой причал, потом – на двух муравьев-древоточцев, которые огибали по дуге ее ногу.

– А ты бы разрешил? – Ее глаза следили за муравьями, а пальцы снова теребили золотой сандалик.

Я глубоко вздохнул.

– Я не знаю, Энни. Не могу сказать.

Она обняла меня за шею; наверное, так Энни обняла бы подругу по софтбольной команде в конце последнего – решающего – иннинга. Кивнув, она без всякого перехода выдула изо рта большой розовый пузырь жвачки, которая оттопыривала ее щеку.

– А ты с нами поедешь?.. – Энни покосилась в ту сторону, где сидела Синди. – Я не знаю, как долго тетя Сисси сможет все это выдерживать. Она очень из-за меня переживает. Из-за меня и из-за денег… Ты ей только не говори, но я случайно слышала, что в банке, куда она звонила, ей опять отказали.

– Поеду. – Я кивнул.

Энни легко соскочила с моих колен и двинулась к эллингу.

– Можно мне поспать в твоем гамаке? Не бойся, я его не испачкаю.

Я снова кивнул, и Энни начала медленно, с трудом подниматься по лестнице наверх. На середине первого пролета она остановилась, чтобы отдышаться, и заодно – поглядеть на мальков, шнырявших в воде у причала. Я зашел в дом, чтобы принести ей подушку и плед, но, когда я поднялся на крышу эллинга, Энни уже наполовину спала. Я накрыл ее пледом, подсунул под голову подушку и некоторое время смотрел, как часто пульсирует у нее на шее сонная артерия. Сосчитав ее пульс – для этого мне не пришлось к ней даже прикасаться – и частоту дыхания, которое было слишком поверхностным и не могло доставить ей нужное количество кислорода, я вернулся к своему перевернутому бочонку и тяжело опустился на него.

Я не знаю, сколько я просидел на солнцепеке, глядя на недвижимую воду. Должно быть, достаточно долго, поскольку за это время Энни успела крепко заснуть, набежавшие облака закрыли солнце, а Синди дочитала «Робинзона». Когда я поднял голову, по моей ноге взбиралась крошечная ящерка, а Синди стояла передо мной, скрестив руки на груди и прислонившись к дверному косяку. Нахмурив брови, она смотрела в сторону озера, но думала явно о чем-то своем.

Пользуясь случаем, я взглянул на нее повнимательнее. Энни была права: худая, с ввалившимися глазами, Синди и впрямь выглядела как человек, дошедший до последнего предела сил и терпения, и все же даже это не могло скрыть того факта, что она была красива той особой красотой, которая не сразу бросается в глаза, а как бы скрывается под поверхностью. Тем не менее отказать ей даже в самой обычной привлекательности было нельзя. Об этом я подумал, как мне казалось, достаточно объективно, но в следующее мгновение до меня дошло, что подобная мысль посетила меня впервые с тех пор, как умерла Эмма. Этого оказалось достаточно, чтобы я ощутил растерянность и страх. Мой мир оказался в опасности, и я не знал, что мне делать дальше.