Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

Я поспел как раз к тому моменту, когда Ройер удалил старое, больное сердце и положил в стальную кювету, которую подал ему ассистент. Сразу после этого ассистент покинул операционную. Я знал, что теперь это сердце будут скрупулезно и тщательно изучать на протяжении нескольких дней, может быть даже – недель, поскольку даже мертвое сердце способно многое рассказать о перенесенных им заболеваниях. Другой ассистент, которого я не знал, уже стоял наготове с большим термоизоляционным контейнером красно-белого цвета. Повинуясь безмолвной команде Ройера – протянутая раскрытая ладонь и кивок, – он открыл термос, достал холодное, безжизненное донорское сердце, вынул его из пластикового пакета и вложил Ройеру в руку.

Ройер поместил сердце в грудь пациента и приступил к работе. Через двадцать семь минут он отключил больного от аппарата искусственного кровообращения, чтобы проверить, как наложены швы. Увиденное его полностью удовлетворило, и Ройер приказал, чтобы аппарат снова включили, пока он будет сшивать другую артерию. Через пятьдесят одну минуту Ройер посмотрел на стоящего напротив второго хирурга, тот кивнул, и оба потребовали, чтобы пациента снова «отключили от насоса». Ройер убрал последний зажим, и сердце наполнилось кровью, став из сизо-серого ярко-алым.

А потом произошло чудо.

Сердце в груди пациента дрогнуло и забилось.

За все время, что я занимался такими вот операциями, меня не переставало поражать, как безжизненное, сильно охлажденное сердце, пролежавшее около четырех часов в контейнере с холодным кристаллоидным раствором, может забиться вновь, будучи всего лишь помещено в грудь другого человека.

Жизнь там, где течет кровь, – это я знал твердо.

Но ведь без сердца кровь по жилам не потечет!

Примерно минуту спустя, убедившись, что сердце продолжает биться так, словно вовсе не останавливалось, и что человек на операционном столе успешно реанимирован, Ройер отступил назад и, расстегивая хирургический костюм, кивнул ассистенту, который тотчас начал зашивать вскрытую грудину.

Сегодня этот человек родился во второй раз.

Для доктора Ройера это был всего лишь еще один рабочий день.

Я уселся на стул в уголке и попытался осмыслить все, что только что увидел и что передумал за тот час с небольшим, пока шла операция. Еще один человек, размышлял я, вернется домой, сможет вырастить детей и понянчить внуков, сможет заняться любовью с женой, сходить на рыбалку, посмотреть кино или просто покататься по озеру в старой весельной лодчонке.

Но самое удивительное в пересадке сердца – помимо того, что подобная операция вообще осуществима, – то, что благодаря ей люди вновь обретают способность испытывать чувства, эмоции. В своей прошлой жизни я больше всего любил первую улыбку – ту, которая появлялась на лице пациента, когда он приходил в себя после наркоза. Эта улыбка мне говорила, что я не просто подлатал организм, поставил человеку новый насос взамен изношенного. Я, мои руки, подарили человеку новое сердце, и теперь он может снова жить, чувствовать – и выражать чувства. И о том, что все сработало как надо, я узнавал в момент, когда видел эту улыбку, а вовсе не когда только что пересаженное сердце начинало сокращаться в еще раскрытой груди.

Возможно, то, что я сейчас скажу, не совсем научно, но я в это твердо верю, как верят и другие хирурги, если, конечно, они хорошие. Человеческое сердце не просто гоняет кровь по венам и артериям. Оно – источник всех наших чувств. Гнев, печаль, слезы, смех, радость, сочувствие, любовь – все исходит из сердца, и только благодаря ему мы способны на эти и многие другие эмоции. Без сердца человек мертв, даже если мышечный орган у него в груди продолжает исправно сокращаться, перекачивая кровь, несущую по телу живительный кислород и другие необходимые вещества.

Да, жизнь пациента после трансплантации отнюдь не усеяна розами. Она трудна и чревата опасностями, организм напрягается и лавирует в избирательной работе с иммунной системой, чтобы та не отторгала донорский орган как чужеродное тело и в то же время препятствовала тому, чтобы первая же пустячная инфекция не отправила прооперированного человека в могилу. Сколько лекарственных препаратов требуется на то, чтобы человек с новым сердцем жил. И все равно такие пациенты часто и тяжело болеют, нередко возвращаясь в больницу, правда, уже по другим поводам.

И все же люди идут на риск в борьбе за здоровье и жизнь, и этих людей не становится меньше, надежда перевешивает все.

Перед тем как уйти, я заметил прилепленную к стеклу скотчем записку. Рукой Ройера крупными буквами там было выведено:

«ХРАНИ СЕРДЦЕ ТВОЕ…»

Прокравшись назад в комнату Энни, я застал там Ройера, склонившегося над девочкой, он всматривался в ее лицо, считал пульс. Синди крепко спала на раскладушке у стены. Ботинки я снял в коридоре, чтобы не потревожить спящих, поэтому бесшумно скользнул в самый темный угол и стал оттуда наблюдать за своим бывшим коллегой. Ройер был, как всегда, дотошен. Время от времени он что-то записывал в листок, который достал из прозрачного файла, висевшего в изножье кровати.

Он собрался было уйти, но Синди вдруг резко села.

– Э-э, доктор?.. С Энни все в порядке?

– Все хорошо, – шепотом ответил Ройер. – Я просто решил в последний раз проверить ее прежде, чем уйду домой. Спите, не тревожьтесь.

Синди послушно опустила голову на подушку и, подсунув под щеку обе ладони, снова уснула.

Прошло еще несколько минут, и Ройер выпрямился. На шее у него висел блестящий стетоскоп, белоснежный халат был накрахмален так, что хрустел при каждом движении, но из-под халата выглядывали мятые хирургические брюки в пятнышках засохшей крови, и я подумал, что домой он не пойдет. Ройер был женат на своей работе, личную жизнь он давно принес в жертву больничным заботам и, похоже, нисколько от этого не страдал. Ему исполнилось пятьдесят четыре, но, насколько мне было известно, он до сих пор время от времени встречался с женщинами, и все же бо́льшая – и главнейшая – часть его жизни проходила здесь, в этих стенах. У него, конечно, была квартира (в доме-кондоминиуме в нескольких кварталах от больницы), обставленная пыльной и ненужной ему мебелью, но туда Ройер возвращался нечасто, предпочитая ночевать в ординаторской, где стоял купленный им на свои деньги огромный диван – как раз по его росту.

Да, не раз и не два я убеждался, что мой бывший коллега – врач милостью Божией. Можно сказать, идеал врача. Его умение подойти к больному, профессионализм, огромные, умелые руки, открытая улыбка и негромкий ласковый голос сделали его любимцем больных и персонала. «Душка Ройер», как называли его многие… В самом деле, за годы, что я проработал в этой больнице, мы с ним не сказали друг другу ни одного сердитого слова, и даже во время операций, когда напряжение витало в воздухе, ни я, ни он ни разу не повысили голоса, не нахмурились, не говоря о том, чтобы прикрикнуть или проявить гнев и досаду как-то иначе. Друг друга мы всегда понимали с полуслова, а то и вовсе без слов. Работать с Ройером было все равно что грести с Чарли: четкий ритм, полная согласованность движений, взаимопонимание на уровне инстинкта – такое действительно встречается исключительно редко, и сейчас я невольно подумал о том, как же мне повезло и как мне этого всего, оказывается, не хватает.