Олимп - Дэн Симмонс

Манмут отправляется в лазарет навестить Хокенберри. Мужчина довольно быстро выздоравливает, отчасти благодаря процессу нейростимуляции заполнившему послеоперационную палату на десять коек запахом грозы. Маленький моравек несёт цветы из обширной оранжереи судна: судя по сведениям, выуженным из банков его памяти, так полагалось ещё перед Рубиконом, в двадцать первом столетии, откуда явился этот человек – или хотя бы его ДНК. На самом же деле при виде букета Хокенберри разражается смехом и признаётся, что никогда ещё не получал на своей памяти подобных знаков внимания. Впрочем, память – вещь ненадёжная, тут же уточняет больной, особенно если она касается прошлой жизни на Земле – его настоящей Земле, планете университетского схолиаста, а не служителя своенравной Музы.

– Это большая удача, что ты квитировался на «Королеву Мэб», – говорит Манмут. – Кому ещё хватило бы анатомических познаний и хирургических навыков, чтобы тебя исцелить?

– Только паукообразному моравеку, который, по счастью, увлекался медициной, – согласно подхватывает Хокенберри. – Могли я знать, когда был представлен Ретрограду Синопессену, что через каких-то двадцать четыре часа он спасёт меня от смерти? Чего не случается!

Европеец не находится, что ответить. Примерно спустя минуту он произносит:

– Я слышал, вы уже толковали с Астигом-Че по поводу всего произошедшего. Не будешь против обсудить это ещё раз?

– Да нет, конечно.

– Это правда, что тебя зарезала Елена?

– Правда.

– И что единственной причиной было её нежелание, чтобы супруг Менелай когда-нибудь прознал о её предательстве после того, как ты квант-телепортировал его обратно в ахейскую ставку?

– Думаю, да.

Хотя Манмут и не большой знаток выражений человеческих лиц, даже он ощущает печаль собеседника.

– Но ты говорил Астигу-Че, будто вы с Еленой были близки… были когда-то любовниками.

– Ну да.

– Тогда прошу простить моё невежество в подобных вопросах, доктор Хокенберри, однако, на мой непросвещённый взгляд, Елена Троянская – весьма испорченная дама.

Несмотря на кислый вид, схолиаст улыбается и пожимает плечами.

– Она всего лишь плод своей эпохи, Манмут. Нам не понять, в какое жестокое время и в каких условиях закалялась её душа. Ещё преподавая в университете, я всегда обращал внимание студентов на то, что любые попытки гуманизировать историю, рассказанную Гомером, как-то подогнать под рамки современной щепетильности, обречены на крах. Эти герои… этил/оды… хотя и до мозга костей человечные, застали самое начало нашей так называемой цивилизации, до зарождения современных гуманистических ценностей оставались тысячелетия. С этой точки зрения, нам так же трудно постичь действия и побуждения Елены, как, например, почти абсолютное отсутствие милости в душе Ахиллеса или беспредельное вероломство Одиссея. Маленький европеец кивает.

– Ты ведь знал, что сын Лаэрта здесь, на «Королеве»? Он уже навещал тебя?

– Нет, мы ещё не виделись. Но первичный интегратор Астиг-Че упоминал… Боюсь, этот парень меня убьёт.

– Убьёт? – изумляется Манмут.

– Ты забыл, как использовал меня, чтобы похитить ахейца? Это ведь я наплёл о тайном послании Пенелопы, соловьем разливался про ствол оливы, на котором зиждилось их брачное ложе в родной Итаке. А стоило заманить героя к шершню… цап! Меп Эхуу вырубает его и грузит на борт. Я бы на месте Одиссея затаил обиду против некоего Томаса Хокенберри.

«Вырубает», – повторяет про себя моравек, обрадовавшись незнакомому английскому слову. Роется в банках памяти, находит новинку – к его удивлению, это не непристойность, – и откладывает для себя про запас.

– Извини, кажется, я поставил тебя в опасное положение.

Европеец прикидывает, не сказать ли о том, что во время неразберихи по случаю исчезновения Дыры Орфу передал ему по личному лучу повеление первичных интеграторов – затащить Лаэртида на «Королеву Мэб», но потом спохватывается. Профессор филологии Томас Хокенберри родился в эпоху, когда отговорка «я только исполнял приказ» раз и навсегда вышла из моды.

– Я потолкую с Одиссеем… – начинает Манмут. Мужчина качает головой, и губы его снова трогает улыбка.

– Рано или поздно мы всё равно встретимся. Пока же Астиг-Че приставил ко мне охранника-роквека.

– А я-то думал, зачем это моравеку Пояса торчать у дверей палаты, – произносит европеец.

Хокенберри касается золотого медальона, блестящего в открытом вороте больничной пижамы.

– Если совсем прижмёт, я просто квитируюсь прочь.

– В самом деле? – переспрашивает Манмут. – А куда? Олимп стал «горячей точкой», Илион тоже наверняка пылает. Хокенберри серьёзнеет.

– М-да. Вот загвоздка. Впрочем, я всегда могу поискать своего товарища Найтенгельзера там, где оставил, – в Индиане тысячного года до нашей эры.

– Индиана… – эхом вторит собеседник. – Какой Земли?

Схолиаст потирает грудь в том самом месте, откуда семьюдесятью двумя часами ранее Ретроград Синопессен извлёк его сердце.

– Какой Земли? Странно звучит, согласись.

– Да уж, – кивает Манмут. – Подозреваю, нам нужно привыкнуть мыслить по-новому. Твой друг Найтенгельзер остался на планете, откуда ты перенёсся. На Земле Илиона, как мы её называем. А «Королева Мэб» направляется к небесному телу, где миновало три тысячи лет с тех пор, как ты впервые жил и… м-м-м…

– Умер, – заканчивает Хокенберри. – Не беспокойся, я свыкся с этой идеей. Уже принимаю спокойно… ну, почти.

– Любопытно, как ты отчётливо сумел вообразить машинное отделение корабля после того, как получил удар кинжалом, – замечает моравек. – Судя по тому, в каком состоянии тебя нашли, медальон был активирован почти в бессознательном состоянии.

Схолиаст качает головой.

– Не помню, чтобы я трогал медальон или что-то воображал.

– Ну а что последнее запомнилось?

– Женщина, застывшая прямо надо мной с выражением ужаса на лице, – отвечает человек. – Высокая, бледная, с чёрными волосами.

– Елена?

Мужчина ещё раз мотает головой.

– Она уже ушла к тому времени. Нет, эта дама просто… возникла там.

– Одна из Троянок?

– Нет. На ней была… странная одежда. Что-то вроде туники с юбкой… Больше похоже на женский наряд из моего времени, чем на всё, что я видел в Илионе и на Олимпе последние десять лет, но всё-таки не то… – Он растерянно умолкает.

– Может, померещилось? – спрашивает Манмут.

Ни к чему продолжать, и так очевидно: когда прекрасная Елена вонзила клинок в сердце жертвы, кровь устремилась наружу, а значит, отхлынула от мозга.

– Могло… но не померещилось. Видишь ли, глядя в её глаза, я испытал необъяснимое чувство…