Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

У Свияжска взяли пленных. Расстреливать их запрещалось, должно было отправлять в штаб Каппеля, а оттуда – в Самару для допроса и суда. Выполнялось это требование, несмотря на недовольство некоторых офицеров, неукоснительно. Случалось, что некоторых просто отпускали, как, например, шестнадцатилетнего красноармейца с красным и мокрым от слёз лицом. Покривился тогда бывший террорист:

– Что вы с ними цацкаетесь? Расстрелять эту сволочь, да и дело с концом. Ведь попадись мы к этим молодчикам, они бы с нас ремнями кожу содрали. Я только что бежал от них и видел, что они делали с пленными…

Не настрелялся ещё Борис Викторович. Не навзрывался. Чем недоволен он? И все эсеры – чем недовольны? Разве не за это боролись столько лет браунингом и динамитом, убивая лучших государственных деятелей и невинных людей, случайно оказывавшихся подле намеченных жертв? Взрывая русское государство? Чихали бы вы господа на проливаемую теперь кровь, когда бы проливали её вы, а не большевики, оказавшиеся проворнее и сильнее вас, выхватившие у вас то, за что вы так рьяно боролись, чего вы-то и добились – победу! Власть! И на Россию – чихать. И на справедливость. А обидно только, что не вы всем этим заправляете, что вас подвинули, с вами – не посчитались, списали, как отжившую свой век политическую рухлядь.

Подмывало все эти гневные слова бросить в лицо Савинкову. Но и мараться не хотелось. Много чести. А к тому эсеров много было при Народной армии. Фортунатов, Лебедев, член самарского военного штаба… И все – начальство! Лебедев этот, плетшийся позади всех, чем-то разжалобил старушку-крестьянку. Подала ему краюху хлеба:

– На-ка, родимый, чай, изголодались за день-то денской, покушай!

Оголодало вырвал он хлеб из протянутых старушечьих рук, побежал вперёд, догнал Савинкова:

– Борис Викторович, смотрите-ка, народ-то за нас!

Фыркнул бывший террорист, отозвался резко:

– А ты думаешь, что баба разбирается, белый ты или красный?

Нельзя было отказать Борису Викторовичу в здравомыслии, понимал он обстановку лучше многих, смотрел на положение критично и мрачно. Прекраснодушные иллюзии Фортунатова и Лебедева ничуть не владели им. Этот «печальный демон, дух изгнанья» хорошо знал цену видимой поддержке населения. Вспыхивает она вначале горячо, но скоро остывает. А сердобольные русские бабы уж точно жалеют не по политическим соображениям, а по-христиански – всех. И старушка эта, глядя на голодных Добровольцев или красноармейцев плакала, сострадая и тем, и другим, вспоминая, быть может, собственных сыновей… Народ – странное существо. Народ не за белых и не за красных, народ – вне течений, сам по себе. Народ – за правду. Вот, только правда может легко померещиться ему и в искусной лжи. Народ не с нами и не с ними. А кто с нами? И кто – мы?..

Троцкий наводил в красной армии железную дисциплину, не щадя ни рядовых бойцов, ни командиров, коих по профнепригодности расстрелял враз двадцать человек. Дисциплина в рядах белых становилась всё более шаткой. Численность боеспособных частей сокращалась, и наступил момент, когда не осталось ни единого резерва. В это время в Казани восстали рабочие Прохоровской слободы и Алафузовских заводов. Хотя это выступление удалось подавить, но сил на сопротивление уже не осталось. Помощь не шла, и началось отступление…

За два дня до оставления Казани Самара заявила, что город сдан не будет. Этому уже никто не верил. Десятого сентября после тридцати четырёх суток сплошных боёв Казань была оставлена. А уже через день пал Симбирск. Волжский фронт перестал существовать.

Картина оставления Казани до сих пор стояла перед глазами полковника Тягаева. Тридцать тысяч человек беженцев уходили с армией, боясь расправ большевиков. А многие – оставались… Перед глазами стояли душераздирающие сцены. Вот, отец-доброволец уходит в поход, за ним бегут пятеро ребятишек, цепляются за него:

– Тятя!

По очереди тятя хватает их, целует, говорит что-то торопливо, прощается с рыдающей женой…

Провожает старуха-мать сына-кадета, крестит дрожащей рукой, благословляет и знает, уверена почти, что никогда больше не увидит нежного, безусого лица, не обнимет чадо своё.

Лица, лица… В лицах отчаяние, страх, мука… Безумие. Безумие и в глазах чехов, изнемогших в боях. Люди останавливают офицеров, кричат, требуют, умоляют не оставлять города… Какая-то молодая женщина остановила и Тягаева. Лицо её было искажено, глаза, расширившиеся, смотрели требовательно, осуждающе, жгли. Голосом срывающимся закричала:

– Да как же вы смеете?! Защитники наши! Бежите, да?! Бежите?! Вы бежите, а нам что делать?! Ну, отвечайте же! Что нам делать?! Ждать, когда нас истерзают и убьют?! Как вы смеете нас бросать им на расправу?! Вы трусы! Трусы! Трусы! Зачем вы, вообще, пришли?! Мы вам поверили, а вы уходите! Оставляете нас! Чтобы они за вас нам мстили?! Да лучше бы вас вовсе здесь не бывало! Трусы! Трусы! – она зарыдала отчаянно, ударила сжатыми кулачками полковника в грудь. Он отстранил её:

– Простите… – ушёл. А лицо пылало, и нестерпимо больно было от незаслуженных её упрёков. Трусами были шкурники, сидевшие по кабакам и погубившие всё. Так почему же обвинения в трусости должен выслушивать он, месяц не покидавший позиций, не знавший отдыха и сна, чтобы отстоять этот город?! За что?.. Душила обида Петра Сергеевича, в который раз рушилось то, чем жил он, гибли последние робкие надежды, которые явились месяц назад… Тогда эти улицы тоже были запружены народом, но лица были счастливы, и совсем другие слова слышали Добровольцы… А Евдокия Осиповна? Что с нею? Успела ли она покинуть город?..

Почти три месяца минуло с оставления Казани, а и теперь жгло Тягаева брошенное обезумевшей незнакомкой слово. «Трусы!» Саднило оно со всеми накопившимися разочарованиями и обидами, и хотелось Петру Сергеевичу найти, наконец, свою смерть, чтобы не видеть нового позора.

Волга оставалась красным. Волга, которую нельзя было оставлять! Выпадало связующее звено между белыми фронтами, и как восстановить теперь?..

Тяжёлым выдалось отступление. Чехи ещё раньше устали от бесконечных боёв, их части стали отходить с фронта. Прозвучало из уст вождей их циничное: «Мы не вмешиваемся в русские дела, наша политика – рельсы». По железной дороге тянулись их эшелоны на восток. И куда только делось недавнее славянское единство? Лишь полковник Швец со своим полком боролся до последнего. Этот рыцарь не покидал фронта, он всегда был на самых опасных участках. Гроза латышей Вацетиса, Швец русские дела понимал, как свои, борьба за них была для него делом чести, и отступление чехов воспринял он как предательство общего дела, как поступок постыдный. Когда его полк отказался подчиниться ему и потребовал отвода в тыл, этот последний чешский герой обратился с воззванием к своим подчинённым, надеясь пробудить их былую доблесть и честь, он увещевал их, грозил, но безрезультатно. Этого Швец перенести не мог, как не мог перенести Каледин измены своих казаков. И закончил чешский витязь по-каледински – после очередного отказа полка подчиниться поднялся в свой вагон и застрелился. И так же как не разбудил Дона и Кубани выстрел Каледина, так же не подействовал на чехов выстрел Швеца. Его похоронили с почестями, с пространными речами, славящими героя, со слезами… Похоронили, и облегченно продолжили начатое – никто больше не взывал отчаянно к их чести, к очерствевшим сердцам. Лучшие уходили, а заменить их было некому.