Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

на измор этими занятиями. Читают одни глаза, а ум – далеко. Честно говоря, мысли мои все чаще возвращаются к Кларимонде. Спал я беспокойно, но проснулся поздно.

Когда я подошел к окну, Кларимонда уже сидела у своего. Я чуть поклонился. Она кивнула в ответ. Она улыбалась и долго на меня смотрела.

Я решил позаниматься, но мне не доставало спокойствия. Тогда я сел к окну и стал пристально на нее глядеть. Увидел, что и она сложила руки. Я потянул шнурок и отодвинул белую занавеску, почти в ту же секунду она повторила жест. Оба улыбнулись. Мы стали смотреть друг на друга – и, кажется, засмотрелись.

Сдается мне, битый час мы просидели таким образом. Потом она вернулась к пряже.

СУББОТА, 12 марта.

Два последних дня я провожу время совсем иначе, нежели раньше. Я, конечно, по-прежнему ем и пью, а потом с трубкой во рту сажусь за письменный стол и пробую взяться за ум. Но штудии идут плохо – Кларимонда все интереснее и привлекательнее для меня. Пытаюсь бороться с собой, искушение только сильнее. Я подхожу к окну, киваю ей, шлю ей улыбку. И до самых сумерек не отхожу от стекла.

Вчера вечер наступил как-то особенно рано. Вместе с темнотой пришло чувство, очень смахивающее на страх. Меня так и тянуло к окну – не затем, правда, чтобы повеситься – чтобы лишний раз полюбоваться Кларимондой. Наконец, не выдержал – спрятался позади занавески, во все глаза стал глядеть на нее. Никогда, кажется, прежде я не видел ее в таких подробностях, хотя в ее комнате было темно. Она усердно пряла, но взгляд ее не отрывался от моего окна. Я испытал какое-то совсем особое чувство блаженства, а вместе с тем будто бы безотчетную оторопь.

Вдруг зазвонил телефон. Еле удержался, чтобы в трубку не выругать надоедливого комиссара – зачем же так грубо вмешиваться в мое житье здесь? Сегодня утром он навещал меня с госпожой Дюбоннэ. Хозяйка мной очень довольна – то, что я прожил в «проклятом» номере уже две пятницы, возвращает ей надежду видеть гостиницу в скором времени вновь заселенной жильцами более почтенными, нежели призраки. Комиссар же требует от меня каких-то «выводов» по итогу двухнедельных наблюдений. Выведенный из себя носорожьей настойчивостью этого типа, наврал ему с три короба: мол, уже напал на один вызывающий подозрения след, который вскоре приведет к неожиданному для всех открытию. Законник-тупица всему поверил. Мною руководило одно только желание выиграть время и еще хоть несколько дней провести в седьмом номере. Желал я этого, конечно, не ради хозяйки и ее вкусных харчей, что потеряли для меня всякую ценность с тех пор, как появилась оказия есть досыта, но ради окна. Ради того самого окна, которое госпожа Дюбоннэ так ненавидит и боится и которое, наоборот, столь мило мне – ведь через него я могу видеть Кларимонду.

Стоит мне, к слову, зажечь лампу, как девушка пропадает. Все глаза проглядел, лишь бы выцепить точный момент, когда она выходит из дома – несомненно, вечера она проводит не в своей темной квартире.

Сейчас я сижу в удобном мягком кресле. Зеленый абажур приятно рассеивает свет. Комиссар, сама любезность, прислал мне пакет отличного табака, какого я и не курил еще никогда. Учебник раскрыт передо мной, но мне не до занятий. Глаза пробегают страницу за страницей – что толку, если все мысли заняты моей соседкой. С досадой отодвигаю книгу и позволяю надежде захлестнуть меня.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 марта.

Утром стал свидетелем любопытного явления – надо написать об этом.

Я прохаживался взад и вперед по коридору, пока горничная приводила мою комнату в порядок. Перед маленьким окном, выходящим во двор, висела паутина, а в ней сидел толстый паук-крестовик. Госпожа Дюбоннэ не позволяет его прихлопнуть: пауки приносят счастье – вот как она думает. Так вот, я увидел, как другой, маленький паучок – самец, надо думать, – боязливо бегает вокруг сети. Он осторожно полз по колеблющейся нити, но как только крупная самка шевелилась, поспешно ретировался в противоположный угол, чтобы снова возобновить попытки сблизиться.

Наконец, огромная самка, по-видимому, вняла его мольбам, перестав шевелиться. Резким движением самец поколебал тонкую сеть – сначала робко, потом решительнее. Его пассия оставалась неподвижной. Тогда он суетливо подбежал к ней. Самка встретила его с достоинством, спокойно и тихо; с полной покорностью приняла его судорожную похоть. После оба долго висели в самом центре большой ловчей сети.

Затем я увидел, как самец медленно отполз; казалось, что он хотел тихо удалиться и предоставить свою подругу себе самой в ее любовных мечтаниях. Наконец, он освободился полностью и побежал вон из сетки. Но в ту же минуту в самке пробудился дикий инстинкт, и она быстро помчалась вдогонку. Слабый самец стал спускаться по ниточке. Его пассия тотчас же проделала тот же фокус. Оба упали на подоконник. Самец прилагал все усилия, чтобы убежать. Однако было поздно!

Его подруга с силой ухватилась за него и повлекла снова вверх, на сетку, прямо в середину. И то самое место, которое раньше служило ложем для совокупления, теперь стало местом жестокой расправы.

Любовник напрасно отбивался и, постоянно вытягивая свои слабые лапки, старался высвободиться из диких объятий. Паучиха более не выпускала его. В несколько минут она опутала его нитями так, что он не мог более шевелиться. Тогда она вонзила свое острое жало в его тело.

Через какое-то время я увидел, как она презрительно оттолкнула и выбросила из сети жалкий неузнаваемый комочек, состоящий из перепутанных лапок и выеденного панциря.

Вот какова любовь у этих созданий. Как хорошо, что я не молодой самец-паук!

ПОНЕДЕЛЬНИК, 14 марта.

Я более не заглядываю в свои книги. Провожу дни только у окна. И когда стемнеет, я все же остаюсь сидеть. Ее уже нет, но я закрываю глаза и все-таки вижу ее.

Этот дневник вышел совершенно иным, чем я представлял его себе. Он повествует о госпоже Дюбоннэ, о комиссаре, о пауках и Кларимонде. Зато в нем нет ни словечка о моем запланированном расследовании, которое я намеревался тут провести. Моя ли в том вина?

ВТОРНИК, 15 марта.

Мы с Кларимондой изобрели своеобразную игру и забавляемся ей целый день. Я ей кланяюсь, она тотчас отвечает мне. Потом я барабаню пальцами по стеклу; едва она видит это, как тут же сама начинает барабанить. Я киваю ей, и она немедленно кивает; я шевелю губами, будто говорю с ней, – она делает то же; я рукой убираю волосы с виска – и ее рука уже поднимается ко лбу. Настоящая детская игра, и