Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

Альфреда Стивенса говорили меньше, чем они того заслуживали. Кроме того, упоминая о них в лаконичной и сухой манере, газеты ограничивались в основном повторением полицейских реляций, и все статьи на эту тему были почти совсем лишены налета сенсационности. Лишь из них Ришар Бракемонт, студент-медик, и знал обо всем этом деле. Укрылся от него только один мелкий факт – столь незначительный с виду, что ни комиссар, ни очевидцы трагедий не доложили о нем репортерам. Припомнился он лишь впоследствии – после истории с самим студентом.

Когда полицейские снимали с крюка Шарля-Мари Шамье, у покойника изо рта вдруг выполз большой черный паук. Коридорный, вскрикнув «Боже, снова эта мерзость!», сбил его щелчком; хотел прихлопнуть, но юркая тварь сбежала. Позже, во время следствия по делу Бракемонта, он заявил: когда изымали из петли тело швейцарца-коммивояжера, точно такой же паук спрыгнул с плеча самоубийцы.

* * *

Однако Ришар Бракемонт не мог об этом знать. За порог седьмого номера он ступил через две недели после третьего самоубийства – в воскресенье. О своей жизни в гостинице он вел дневник, внося записи каждый день, – дневник, приведенный ниже.

* * *

Дневник Ришара Бракемонта, студента медицинского факультета

ПОНЕДЕЛЬНИК. 28 февраля.

Обосновался здесь вчера вечером. Распаковал оба своих саквояжа, обустроил все в меру сил, улегся в постель. Спал великолепно; как раз было девять, когда меня разбудили стуком в дверь. Хозяйка сама принесла мне завтрак – яичницу с беконом и восхитительного качества кофе. Какая невиданная забота. Я умылся, оделся, раскурил трубку, посмотрел, как горничная прибирает комнату. Итак, я здесь. Я прекрасно осознаю, что авантюра моя опасна, но в то же время уверен: если разгадаю, что здесь происходит, не пожалею. Раз есть шанс, грех хотя бы не попытаться им воспользоваться.

Собственно, много кому хватило ума сориентироваться. Уже двадцать семь человек, из них трое – женщины, обращались в полицию или непосредственно к хозяйке. Солидная конкуренция. Наверняка все они – такие же беспорточники, как и я. Но из них всех я один сумел преподнести полицейским какой-никакой «план» – вот меня и выбрали. Хороший план, что и говорить! Жаль только, что выстроен он на голом блефе.

Этот отчет предназначается также и для полиции. Какое наслаждение – с первых же строк поведать этим господам, что я ободрал их, как липку. И ежели у комиссара голова на плечах не только для того, чтобы на ней красовалась шляпа, пускай скажет: «А, так вот почему этот Бракемонт показался мне самым достойным!» Хотя пусть говорит что угодно душе; это будет потом, а сейчас я сижу тут, в седьмом номере, и пожинаю достойные плоды своего надувательства.

Правда, сперва я нанес визит мадам Дюбоннэ, но та отправила меня в комиссариат. Я наведывался туда целую неделю. Все время мое предложение «принимали во внимание» и всякий раз говорили: «За окончательным вердиктом приходите завтра». Почти все мои конкуренты махнули на дело рукой, имея, очевидным образом, занятия получше часовых бдений в душной приемной. Сказать, что комиссара их энтузиазм не радовал, – ничего не сказать. Он даже мне в конце концов заявил категорично – можно перестать заявляться; да, моя самоотверженность похвальна, но я всего лишь любитель, и без готового обдуманного плана действий…

«У меня есть план – и давно». Вот что я ему сказал.

Я соврал. Мне было нечего добавить ровным счетом. Но я вдруг стал разливаться – мол, задумка отменная, но уж больно опасная; без должной осмотрительности итог будет столь же плачевен, как и в случае с тем Шамье, или как его там. Подробности задумки этой я раскрою лишь при условии, что комиссар даст мне слово чести приступить к исполнению лично. Он, само собой, дал попятную – сослался на нехватку времени. Но было видно, что рыбка крючок проглотила, ведь он принялся допытываться – не смогу ли я представить свой план в самых общих чертах?

И я откликнулся на эту просьбу. Я понес дивную ахинею, какая еще секунду назад даже не взбрела бы мне в голову. Сам не понимаю, что за бес в меня тогда вселился. Я на голубом глазу заявил, что из всех часов в неделе есть такой, что имеет на людей потаенное влияние, тот самый час, когда Христос канул из гроба и сошел в ад, – шестой вечерний час последнего дня иудейской недели. Я напомнил ему, что именно в этот час, в пятницу, между пятью и шестью, свершились все три самоубийства. «Бо льших подробностей раскрыть не могу, – заявил я, – но ежели уделите время чтению Откровений священномученика Иоанна, кое-что поймете».

Комиссар состроил мину знатока и попросил зайти еще раз вечером.

В означенное время я явился к нему в кабинет, где на столе увидел раскрытым Новый Завет. Перед визитом я и сам пробовал читать «Апокалипсис» – ни слова не понял. Что ж, видимо, комиссар был умнее меня – по крайней мере, он вежливо сообщил, что за моими «намеками самого смутного толка» уловил недурственную логику, а потому готов принять мое предложение и даже помочь все устроить.

Вынужден признать, комиссар сдержал свое слово. Он договорился с хозяйкой о том, чтобы во время моего пребывания в гостинице меня обслуживали по первому разряду. Мне в пользование предоставили отличный револьвер и полицейский свисток, а патрульных попросили почаще заглядывать на Рю Альфреда Стивенса и по первому же сигналу мчать ко мне на подмогу. Но что наиболее примечательно – комиссар велел поставить в номере телефон, обеспечивающий прямую связь с комиссариатом. Само здание – в пяти минутах ходьбы отсюда, так что я в любой момент могу рассчитывать на скорую поддержку.

В общем, условия – как у Бога за пазухой. Пытаюсь испугаться тут – и не могу.

ВТОРНИК, 1 марта.

Ни вчера, ни сегодня ничего не происходило. Мадам Дюбоннэ принесла шнур для занавески, который сняла в другом номере. Все равно он там ни к чему, почти весь этаж пустует. Хозяйка часто навещает меня, всякий раз что-то приносит. Я вытянул из нее еще многие подробности здешних самоубийств, а нового так и не узнал. Относительно причины всех этих случаев у нее особое мнение. Она полагает, что циркач удавился от несчастной любви – когда он годом ранее останавливался здесь, к нему часто захаживала какая-то юная особа, которая в этот его постой не объявилась ни разу. Швейцарец же, как считает мадам Дюбоннэ, довел себя до ручки частыми переездами – чего еще от этих выездных торговцев ожидать. Ну а полицейский, несомненно, покончил с собой единственно для того, чтобы «лично ей досадить».

Должен сказать, что эти версии