Мой милый Фантомас (сборник) - Виктор Брусницин

Стала присной анатомия, кровь отлично и нужно ходила по путепроводам и, забредя в сердце, отчетливо ожидала вибрации, чтоб продолжить дорогу, и чудилось, что сердце — приспешник, деловой партнер, внимательный и порядочный. Сами боли-то порой виделись как нечто нелишнее, ибо наделяли собственническими, сугубо уникальными ощущениями. Неизменной чередой приходили светлые видения: теплый лес с настороженной, замершей косулей, озеро, где юркала, отвлекаясь от погруженной в воду руки, мелкая рыбка и возвращалась равномерно, виляя хвостом и дыша жабрами, чтоб снова озорно и тупо глядя в разные бока увильнуть. Слыша нарастающий зуд ночного троллейбуса, Егор вспоминал песни из юности, теснила горькая сладость, и он смущался неуютной мысли относительно того, что так много недооценено. Колебля прокопченный тигль судьбы, рассуждал, что жребий скрещивал его преимущественно с приличными людьми, и доля собственной доли здесь есть. Собственно, и неприличные трудились исключительно на полноту картины.

Одно время постоянно снился отличный сон. Будто Егор — флибустьер с трубкой и прекрасным шрамом (широкополая шляпа с кокетливой тульей, шпага, ботфорты — больше смахивало на мушкетера, не правда ли?). Он держится за вант, одна нога высоко поднята и упирается в фальшборт. Дышится изумительно, взгляд устремлен в сверкающую даль… Сюжет снился с навязчивой регулярностью и наконец начал пугать. Окончательно раздавил, когда Егор внезапно вспомнил, что сон уже являлся в глубоком детстве, — тут же навалилась хлюпающая пустота, обнажилось нечто черное и обширное… Следом потекло. Отчего не принял удачливую, блестящую будущность, связанную с прямой профессией? Куда, зачем влек его сырой ветер?… Ответа не существовало.

Жалел, что не сильно присутствовал с Настькой, которая по нынешней эпохе рановато забеременела и пополнела. Да, вина перед дочерью теплилась, иначе говоря, нежно царапалась. Да что там — обжигала порой, но терпимо и где-то симпатично. Девочка получилась несерьезной, с легким отношением к жизни, и очевидно, что Егор не уследил и не потрудился над человеком как следует. Что ж, она женщина — кто знает, какое воспитание нужно девочке. Наркотики, глупости разного рода миновала — хоть это вперед. Собственно, родит, уже занятие. Ну недоучка — так внешность есть. Не образованием теперь берут: никто не образован по настоящему — цивилизация. Кроме того, они с Сашкой, будущим папашей, кажется, истинно влюблены.

На периферии чувств, в углу сознания сквозило, что сорок семь не тот день, исходя из которого рекомендуется умереть, однако полагал, будто безысходность тоже нужна, раз человек смертен в принципе; впрочем, шло в ум, выгодно умирать молодым, поскольку о тебе еще есть кому искренно пожалеть… Собственно, не от внушенной ли, если не единственно волеизъявленно воспитанной привычки к нестандарту его преждевременная кончина? И опять, таким образом, он не окарался, ибо, оградив себя от людей, тем самым обрекался бы на невыносимую старость, где «муж и жена — одна сатана» является единственной прелестью момента. Приходили в память непременно дурацкие диалоги с Мариной.

— Обещай, что никому не расскажешь, — делилась она очередным откровением.

— Обещаю, если познакомишь с этим «никому», чтоб не ошибиться.

— Подлец.

— Опять по фамилии… — Откуда его вечное подтрунивание над женщинами — оберег, самозащита?

И вообще, он сообразительный мужчина, убеждался лишний раз, воскресив, как, будучи отроком, нечаянно пукнул в обществе, где наличествовала девчонка из соседнего дома, срочно стал буряком, сделав продажу себя, и стал мечтать смыться, но не поступил, оторопелый неизвестным наваждением, и через некоторое время достиг, что совершил правильно, ибо с бегством случай стал бы непоправимым. Улыбался, иногда плача, и думал: его личная жизнь осуществилась в силу того, что все-таки кому-то был необходим, пусть даже они бесславны, как сам — здесь состоит великая мудрость присутствия. Он был свидетель и этого никто не отнимет и тут уже причина, поскольку вдалеке, за горизонтом, если взвесить, ничего не предстоит, а у него происходили чувства. Скажем, имела все-таки место любовь, — к Марине, Даше? — бог разберет. Какая, в сущности, разница! Недодал и им? А вот это неизвестно. Одиночество, как ни странно, отнюдь не эгоистично, ибо избавляет ближнего от дрянности партнера. И Егор понимал в нем толк. Хмурился: состояние вечной сделки с жизнью, где предметом торга служил этот идиотский принцип одиночества — единоличия, эгоизма? Усмехался тут же, думая: жизнь — это анекдот, и смешной особенно в конце, когда вспоминаешь — а что же ты тут совершил. Зачем-то шел на ум систематический вопрос новых знакомых: «Чем вы занимаетесь?»

— Хоббями, — неизменно отшучивался Егор… Получается, кредо.

Сомневался: а, может, просто трусил, избегал ответственности, остерегал себя — вот и суд? Промотанные годы. «Думал, личность, оказалось, лишность», — вспоминался Олжас Сулейменов. Шли собственные остроты: имею гордую волю жить до самой смерти. Глаза устремлялись в потолок, робко щекотала сладкая слеза, нежная тишина разбавляла минуты. Опять нагружалось: часто грезил фортепиано, играть себе в лирические минуты, однако так и не освоил, — и Настю отчего-то не дал обучить. Страстно желал овладеть теннисом — мимо. Кажется по-настоящему не мечтал о любви… Хотел ли он реально чего-либо добиться? Добиться — фу, какая мерзость… Увиливал: по большому-то счету, единственное, чего он в жизни не делал — не умирал. Впрочем, и глициний не нюхал.

Я ехал из Читы, в купе сложился подходящий коллектив: дама в тщательной прическе, насупленный дядя среднего возраста напротив нее, — рядом с дамой поживший читающий гражданин аристократического облика. Все посторонние. Симпатичные и предупредительные люди.

Дама через полчаса поездки, внимательно оглядев всех, первая тронула беседу, выбрав насупленного товарища:

— Осенью, что ни говорите, замечательно… — Напористо: — Вот где наш обожаемый Пушкин был прав.

Сразу выявилось, что визави — мизантроп:

— Относительно Пушкина я не произнес ни слова.

— То есть все путешествие вы намерены молчать?

Мизантроп посмотрел исподлобья.

— Если угодно, я осенью систематически простываю.

— Вам несказанно повезло, я знаю массу целительных рецептов.

Мизантроп даже отклонился:

— Увольте! — Впрочем, кажется, чуть сконфузился, ибо добавил: — Я и весной похварываю, некачественное здоровье.

Джентльмен, что читал замысловатую книгу, отклонил таковую:

— Гимнастика, испытанное средство.

— Нет уж, лучше я стану выздоравливать лекарствами. Не всякое средство, знаете, по средствам.

Тронулось молчание, в котором гнездилась неловкость. Дама нарушила:

— Я не знаю, как жить на экваторе. Ни зимы, ни, собственно, лета. Именно поэтому там и нет настоящих поэтов.