Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней - Саймон Моррисон

что было связано с арестованными, включая нереализованные спектакли и кинофильмы. Запятнанная связью с исчезнувшим врагом народа постановка, содержащая отравления, классовый конфликт и опасные исторические отсылки, просто не могла быть выпущена в разгар Большого террора и 20-летия Великой Октябрьской социалистической революции.

В июле 1937 года Пиотровскому предъявили ордер на арест: его осудили за недостаток энтузиазма в условиях новых творческих ограничений. Он был осужден за измену и умер в тюрьме. Знатока Шекспира и защитника Прокофьева в ЦК, Динамова приговорили к расстрелу весной 1939 года за связь с контрреволюционной террористической организацией.

В целом эти события не повлияли на балет и искусство, и Большой по-прежнему привлекал миллионы людей.

Как и «кулаки», троцкисты и другие неблагонадежные лица, предполагаемые шпионы были обречены на смерть благодаря доносам коллег, родственников и соседей. Стремясь скрасить убогий быт, «обитатели коммунальных квартир» воровали столы и стулья, кастрюли и сковородки из комнат арестованных. Они также могли преследовать желанных жен и спутниц без вести пропавших, прикрываясь коммунистической борьбой против мелкой буржуазии. Чисткам подвергались все слои населения и социальные группы: цыгане, гомосексуалы, евреи, инвалиды, представители «своенравных» народов бывшей империи. Художники второго и третьего порядка пострадали намного больше творческой элиты, как подтверждает арест Пиотровского. Однако были и шокирующие исключения, как, например, преследование, пытки и убийство великого театрального режиссера Всеволода Мейерхольда и убийство его жены, актрисы Зинаиды Райх. Неизвестные несколько раз ударили ее ножом, в том числе, задев глаза. Ее гибель 15 июля 1939 года шокировала театральный мир, но была проигнорирована государственными СМИ, как и смерть Мейерхольда 2 февраля 1940 года. Террор унес и второго мужа балерины Марины Семеновой, погибшего в ГУЛАГе.

Чистки, большие и малые, на локальном и национальном уровнях, осуществлялись под руководством Николая Ежова, главы Народного комиссариата внутренних дел (НКВД). Каждый цикл зачисток порождал новый, до тех пор, пока ответственные за выполнение арестных квот ополчились друг на друга. 4 февраля 1940 г. избитого и рыдающего Ежова самого затащили в тюремную камеру. Его сменил Лаврентий Берия, лысеющий человек в очках, которого затем точно так же устранили. Во время их пребывания в должности главы НКВД аресты сосредоточились в элитных северных и центральных районах Москвы.

Допросы происходили на Лубянке и в таких печально известных тюрьмах, как Бутырская и Лефортовская. Организация «Мемориал» (признана в России НКО-иноагентом, в апреле 2022 г. ее деятельность была запрещена) создала базу данных имен и адресов, включающую информацию о более чем 11 тысячах людей, в отношении кого был подтвержден факт репрессий (на сегодняшний момент она не доступна). Жителей Дома композиторов по адресу Брюсов переулок, д. 8/10, в основном пощадили; дом 58 на Большом Каретном, где Шостакович снимал квартиру до женитьбы на Нине Варзар, стал местом ряда арестов; четыре арендатора жилого дома на Земляном Валу, пристанища Прокофьева в 1936 году, пропали без вести.

Сам композитор выжил, но перенесенная травма подорвала его здоровье и психику детей. Лина вспоминала услышанные за кухонным столом разговоры о классовой войне, фашистской угрозе, капиталистическом окружении СССР — другими словами, идеях, сошедших прямо со страниц «Правды». Она не хотела принимать участие в дискуссиях и перенесла нервный срыв, когда Прокофьев сообщил ей, что им запрещено возвращаться в Париж. Их брак распался в 1941 году. 7 лет спустя ей предъявили обвинения в шпионаже и приговорили к 20 годам трудовых лагерей. После 8 лет заключения женщину досрочно освободили, в том числе благодаря стараниям Шостаковича[606].

Будучи наследником культурных традиций дореволюционной России, Прокофьев снизошел до советских реалий, сохранив при этом дворянский дух и интеллигентность. Поэтому сломить его и навязать необходимость идти на компромисс рассматривалось советским обществом как обязанность. В 1937 году это ясно продемонстрировал Керженцев в докладе Сталину о состоянии советской музыки. Упоминая «Ромео и Джульетту», он подчеркнул, что в итоге композитор осознал необходимость изменения мелодической основы произведения для «преодоления формализма и приближения реализма»[607].

Керженцев указал две оркестровые сюиты — единственное из изначальной партитуры 1935 года, что можно было бы поставить в качестве примера образцового советского балета.

В итоге премьера состоялась в провинциальном театре чехословацкого города Брно 30 декабря 1938 года в качестве жеста культурной поддержки Союзом чешского народа в преддверии нацистского вторжения. Постановщиком выступил Иво Ваня Псота, ко всему прочему исполнивший партию Ромео. Джульетту танцевала Зора Шемберова. В мемуарах под названием «На счастливой планете» она подтверждает, что первая постановка воспроизводила лишь части общей партитуры, а главной задачей хореографии стало отражение модернистской музыкальной линии, хотя изначальное либретто в чехословацкой постановке не использовалось. Прерывание ссоры между Монтекки и Капулетти первомайской демонстрацией так и осталось только на страницах рукописи, как и многочисленные ретроспективные экзотические номера (с участием сирийских девушек, мавров и пиратов), которые должны были идти следом за сценой, когда Джульетта принимает «смертоносное зелье», приготовленное для нее Лоренцо. В Брно после окончания финального танца хор декламирует текст Шекспира. Сломленный Ромео, убежденный, что девушка скончалась, завершает свои страдания, выпив яд. Джульетта пробуждается, видит возлюбленного и покидает мир, завидующий их чувствам. Неужели и их любовь должна умереть, чтобы ненависти между семьями Монтекки и Капулетти пришел конец?[608]

На премьере Прокофьева не было: в конце 1938 года ему запретили покидать границы Советского Союза. Комиссариат иностранных дел отклонил его прошение: статус композитора был изменен с «выездного» на «невыездной». Он пропустил чехословацкую постановку, в последний раз прошедшую 5 мая 1939 года. Затем Брно попал под немецко-фашистскую оккупацию.

Все же иностранный спектакль предрек изменения в судьбе балета. В августе 1938 года Прокофьев получил из Кировского театра телеграмму, выражавшую интерес к постановке «Ромео и Джульетты» в театральном сезоне 1939–1940 гг. Предложение исходило от хореографа Леонида Лавровского[609], ранее пытавшегося сделать спектакль со студентами. В его руках «Ромео и Джульетта» превратился в драмбалет, размывающий границы между актерской игрой и танцем, добром и злом. В мире Лавровского быть героем или героиней — значит подчинять, смягчать танцевальные движения и комбинировать их с мелодраматическим действием, а быть злодеем — означает оставаться в плену закостенелого, карикатурного образа. У Прокофьева не осталось выбора кроме как согласиться с кандидатурой Лавровского в качестве балетмейстера советской постановки. Однако композитор возмутился, узнав, что пьеса вновь подлежит пересмотру и должна стать более трагичной и «советской». Прокофьев изучал балетную композицию в Париже под опекой Сергея Дягилева. Великий импресарио любил скандалы, Керженцев и Комитет по делам искусств — нет. В процессе переработки филигранная музыка «уплотнялась» и замедлялась, до тех пор, пока окончательно не окаменела.

Даже после