Люди удачи - Надифа Мохамед

Через несколько минут после ухода Пауэлла Махмуд вдруг в панике понимает, что у него есть что еще добавить к показаниям.

– Мистер Перкинс, у меня есть еще что сказать, вы запишете это для меня?

– Конечно. – В кармане его формы уже лежит блокнот и карандаш.

– Вы готовились?

– Мы обязаны на случай, если понадобится записать что-то важное, что ты скажешь или сделаешь.

– На случай, что я признаюсь в последнюю минуту, или что?

– Да, что-то вроде.

– Этого никогда не будет. Я иду умирать, говоря правду, как я сказал полицейскому.

– Понимаю.

– Ты первый на моей памяти, кто непоколебимо заявляет о своей невиновности, – говорит Уилкинсон, занимая свободный стул у стола. – Большинству под конец хочется излить душу.

– Не знаю, сколько времени это займет, но когда-нибудь они поймут, что повесили не того. Вот увидите. Ладно, мистер Перкинс, пишите…

– Секунду. Только подточу карандаш. – Он поворачивает карандаш, пока кончик графита не становится острым. – Готово.

Махмуд прочищает горло:

– Только одно я теряю в моем деле. Моим защищающим солиситорам и юристам говорили, что мне нечего сказать суду, но, если я выкладываю свои свидетельства перед присяжными, сейчас я бы здесь не был. Но нет ничего хорошего мне рассказывать вам, какие мои свидетельства, которые я не выложил перед судом, потому что уже слишком поздно.

Перкинс поднимает голову, ожидая, что Махмуд передумает и скажет, что это за свидетельства, о которых он не сообщил, но Махмуд переходит на другое.

– Но свидетельства, которые вы принимается от такого Гарольда Кавера, я могу сказать вам кое-что из его свидетельств, потому что он говорил из суда, что видел меня тем вечером у лавки убитой женщины, и еще говорит, что там было много людей, стоящих на улице, но вы можете спросить кого угодно из Кардиффа, какой была погода тем вечером, и никто бы стоять на улице не стал. А если бы много людей стояли на той улице, думаете, кто-то напал бы на ту женщину? Это не мои свидетельства, это я слышал, как Кавер сказал на суде в Суонси, и ваше дело, принимать это или нет. Вот и все. – Махмуд закуривает сигарету из пачки на столе. – Мой английский испортился. – Он улыбается, его рука слегка дрожит, он царапает подсохшую болячку на шее.

Перкинс перечитывает вслух его показания.

– Ты уверен, что не хочешь рассказать про то свидетельство, про которое промолчал раньше?

Это лишь оконфузит его сейчас, ничего он не добьется, объяснив, что все случилось отчасти потому, что он ходил повидаться с той русской и не хотел, чтобы об этом узнала Лора. Он качает головой.

– Зря время тратить.

– Как хочешь. – Перкинс поворачивается к Уилкинсону. – Покажем это начальнику тюрьмы, прежде чем отослать детективу Пауэллу?

– Думаю, так и надо сделать.

Приятное оцепенение, которому Махмуд радовался после визита шейха, рассеялось полностью, и теперь он в постели, под белой простыней, с чем-то вроде морской болезни, от которой выгибаются стены и пол вокруг него. Он вцепляется в подушку, готовый вывернуться наизнанку, закрывает глаза, чтобы сосредоточиться на других мыслях. И выуживает из памяти названия давних судов и портов, в которых он поднялся на их борт.

Какой-то «Форт». «Форт Ла-Прери». А вот Кардифф, Ньюпорт или Лондон? Он помнит, как сидел в ожидании отплытия в пабе, полном сомалийцев, положив себе в ноги одеяло, миску и вещевой мешок. Должно быть, это был «Клуб Рио», где сомалийцы открыто пили виски залпом. Лондон.

«Пенкаррон». Фалмут, Корнуолл, «ступня Англии».

Опять «Форт Ла-Прери». Опять Лондон. Опять «Клуб Рио».

«Форт Лэрд». Лондон. Держался подальше от «Клуба Рио».

«Форт Гленлайон». Лондон. Восемь месяцев. Лора ждала с животом, когда он вернулся.

«Харматтан». Лондон.

«Альхама». Глазго. Единственный раз в Шотландии. Чертовски холодно и враждебно.

«Форт Брунсвик». Лондон. Родился Мервин.

«Северная Британия». Ньюкасл. Всего два месяца. Тоска по дому. Последнее судно.

Красное небо трескается, открывая темный престол Бога; серное облако стелется над асфальтом, вынуждает Махмуда, идущего к докам, зажимать нос. Луна раскололась на две зубчатые половины и тонет, звезды одна за другой падают в Ирландское море, испускают клубы пара, устремляясь в бездну. Заводы и склады обратились в пыль. Перепуганный Махмуд идет один и рыдает, как дитя. Мимо безлюдных лавок и кафе на Бьют-стрит, нетронутых, какими он их оставил, со скелетами за прилавками и столиками, мимо заведения Берлина, набитого битком, как катакомбы. Одинокие фигуры вдалеке бредут вперед, но он знает, что они ему ничем не помогут и он не может помочь им. Настал кияма. Судный день. В глубине души он понимает, что он проклят, что он наконец встретится лицом к лицу с ужасной реальностью Бога и будет посрамлен и низвергнут. Пламя взметается с крыши лавки Волацки, задевает тучи, капли расплавленного золота дождем сыплются вниз и прожигают его кожу насквозь. «Илляхайоу ии саамах, Господи, помилуй меня. Илляхайоу ии саамах».

Слишком поздно. Слишком поздно. Слишком поздно.

Чья-то ладонь хлопает его по плечу.

– Ваа ку кан, ааббо, вот ты где, отец, – говорит светлокожий мужчина со смутно знакомым лицом. Не добавив ни слова, он уходит прочь, всей ссутуленной фигурой выражая сломленность.

– Дэвид? – кричит Махмуд, отшатываясь от огня и опускаясь на колени на черный асфальт, который бурлит и трескается под ним. – Илляхайоу ии саамах.

– Проснись, Маттан, проснись. – Перкинс трясет его, чтобы разбудить.

В тусклом свете камеры лицо Перкинса, нависающее над ним, кажется желтым и незнакомым. Махмуд отталкивает джинна, все еще охваченный ужасом киямы. Его торс обнажен, но он все равно обливается потом.

– Тебе приснился страшный сон.

– Это конец света. Я вижу его.

– Сейчас принесу тебе попить.

– Пусть сядет и выбросит сон из головы, – советует Уилкинсон.

– Я иду в ад, я иду в ад, – причитает Махмуд, не в силах перевести дух.

– Успокойся, – мягко говорит Перкинс, присаживаясь на край койки и протягивая кружку. – Это просто страшный сон.

Махмуд сначала прижимается лбом к холодной эмали, потом отпивает длинный глоток.

– Я веду плохую жизнь, и теперь она кончена.

– Маттан, все мы совершаем как ошибки, так и хорошие поступки. Так было всегда, и Бог для того и существует, чтобы прощать нам слабость, так во всех религиях, во что бы ты ни верил. А теперь сядь, как говорит Уилкинсон.

Перкинс помогает Махмуду принять сидячее положение.

– Возьми вот газету, обмахнись. – Уилкинсон бросает тонкую газету Махмуду на колени и проводит тыльной стороной ладони по его влажному лбу. – Ты такой горячий, Махмуд, наверное, сон был ужасный.

Это было видение, а не сон,