Люди удачи - Надифа Мохамед

отпускает стол, понимая, как легко было бы осуществить этот план, насколько готовы к этому его мышцы и сухожилия, будто связки динамитных шашек. Он изо всех сил старается сдержать дыхание, замедлить прерывистые вдохи, которые следуют один за другим слишком быстро.

– У нас остался еще один, последний юридический механизм, а именно – написать министру внутренних дел с просьбой о королевском помиловании.

Махмуд закрывает глаза, не думая о том, как странно выглядит; ему просто нужно, чтобы его окутала пустота, чернота.

– Мистер Маттан, вы меня слушаете?

– Долго? Долго мне еще осталось? – Его глаза все еще закрыты.

Солиситор испускает вздох – протяжный усталый вздох.

– Казнь перенесли на третье сентября.

Почему эта дата кажется такой важной? Махмуд теряется в догадках, трет глаза основаниями ладоней, но припомнить ответ не может.

– Я немедленно напишу министру внутренних дел.

– Вы сказали «королевское», так оно королевское или правительственное?

– В данном случае это королевская прерогатива, или право, осуществляемое министром внутренних дел.

– Просто позвоните ей, вашей королеве, и скажите ей – пусть посмотрит на меня, посмотрит на мою жену, – он говорит, и брызги разлетаются с его губ, – посмотрит на моих сыновей, посмотрит на доказательства, и спросите ее, гожусь ли я, чтобы меня повесили? На ваших судьях и политиках я ставлю крест, среди них нет ни одного человеческого сердца. – Махмуд встречается взглядом с солиситором, его гнев рассеивается, оставив лишь темный провал за глазами.

У солиситора убитый вид, словно он доигрывает до конца партию в крикет, зная, что шансов выиграть у него нет, ведь начинается дождь, да и зрителей слишком мало, некому за него болеть.

– Иногда прошения… – начинает он, но смотрит на Махмуда с его встрепанными волосами и мрачным, затравленным лицом и сознает, что он не из тех, для кого учреждены прошения. – А теперь я прощаюсь с вами, мистер Маттан, мы можем лишь надеяться, что министр проявит милосердие.

– До свидания, солиситор, и, если вы сделаете все возможное, Бог восславит вас за это, – говорит Махмуд, протягивая руку.

Солиситор замирает.

– Просто пожмите ее, может, я вижу вас в последний раз, надо же начать вести себя как полагается.

Махмуд крепко пожимает бесцветную, пахнущую лосьоном руку солиситора.

– Если вы сделаете все возможное, да благословит вас Бог, – повторяет он, стараясь не делать акцент на «если».

– Огромной вам удачи, мистер Маттан. – Он кивает.

– Все и всегда сводится к удаче, – говорит Махмуд и встает, готовясь к возвращению в камеру, к клаустрофобии.

До него доходит позднее днем, когда он сидит на койке, разложив поверх простыни детскую головоломку. Третье сентября же. Махмуд начинает смеяться, горький недоверчивый смех исходит из самых глубин его груди.

Перкинс и Уилкинсон с усмешкой переглядываются.

– Над чем хохочешь? – спрашивает Уилкинсон, у которого подрагивают губы.

Махмуд не в силах ответить, он откидывается назад, держится за грудь и смеется, смеется без умолку.

– Не надо так, а то заразишь и меня, – ухмыляется Уилкинсон.

– Такими шутками надо делиться, – подначивает Перкинс.

Махмуд хлопает себя по бедру:

– Вы не поверите!

Перкинс и Уилкинсон тоже смеются, Махмуд вытирает глаза.

– Ни за что не поверите!

– Чему? – восклицает Уилкинсон.

– Меня… хотят… повесить… в день рождения моего старшего сына.

Махмуд вышагивает из угла в угол, новая пара охранников при этом напрягается, но остановить его даже не пробует. Он поглядывает на них – мужчину с обгоревшим розовым лицом, которое словно светится в надвигающихся сумерках, и мускулистого, симпатичного парня с шотландским акцентом.

– Присаживайся рядом с ними, королева, – бормочет он на сомалийском. – Ты когда-нибудь бывала в камерах своих тюрем? Да, всем так нравится называть их «тюрьмами ее величества», будто все они принадлежат тебе. Будто ты купила эти простыни и эти стулья и тщательно отобрала всех нас, кого держат здесь ради твоего удовольствия. Какой женщиной надо быть, чтобы находить удовольствие, держа мужчин взаперти, словно кур или коз? Королева Англии, маликат аль-инджилизия для арабов, ангреджи ки рани для индийцев. Маленькая женщина в черном из газет. Теперь-то я тебя вижу. Вижу твою власть – довольна? Непреклонная Аравээло-кастраторша. Правильно сделали сомалийцы, что свергли свою злую королеву. Я у твоих колен. Видишь это? – Он кивает на зарешеченное окно. – Я мог бы забраться на этот стол, прыгнуть, ударить кулаком по решетке, рассечь вены стеклом, мог бы сделать это так быстро, что твои стражники не сумели бы остановить меня. Кое-что еще в моей власти, понятно? Я знаю тебя, а ты меня не знаешь. Я вижу тебя в газетах, в кинохрониках, я могу узнать твой голос по радио, а ты не знаешь обо мне ничего. Пьешь свой чай, скорбишь о своем отце и знать не знаешь Махмуда Хуссейна Маттана, мужчину из подклана Рер Гедид клана Саад Муса Британского Сомалиленда, твоего Сомалиленда. Сколько поколений своих предков ты насчитываешь? Я своих – шестнадцать, достаточно тебе? Я потомок пророка Мухаммеда по линии шейха Исаака, этого довольно? Ты долго скорбишь о своем отце, но обо мне не будешь скорбеть никогда, я же знаю. У тебя своя жизнь, у меня – своя, и ничто не сведет нас вместе. Ты богата, я беден, ты белая, я черный, ты христианка, я мусульманин, ты англичанка, я сомалиец, тебя любят, меня презирают. Судьба ошиблась, связав нас, ведь общего у нас не больше, чем… чем у…

– Может, все-таки сядешь, дашь отдохнуть ногам и глазам, ты же чуть дыру в полу не проглядел, – предлагает надзиратель-шотландец шутливым тоном.

Посмотрев сквозь него, Махмуд продолжает ходить из угла в угол.

Постояв отпущенное ему время во дворе с заложенными в карманы руками и недокуренной сигаретой за ухом, Махмуд оборачивается и видит, что в дверях его ждет врач.

– Не торопитесь, – жизнерадостно говорит врач, будто Махмуд выглядит занятым.

– Сколько мне еще осталось гулять?

Тот сверяется с часами:

– Если не ошибаюсь, еще минут пять. Снова дождь накрапывает?

Махмуд подставляет небу ладонь:

– Так, еле-еле.

– Наше пресловутое валлийское лето, к сожалению, приносит садоводам больше пользы, чем кому бы то ни было.

Тучи над головой темные, мраморные, каждая из них самодостаточна, между ними виднеются проблески голубого неба. В такую погоду жители Харгейсы отсиживаются по домам, ждут, когда дождь прибьет пыль и остудит воздух.

– Мне нравится, – отвечает Махмуд, не пытаясь сократить расстояние в двадцать футов между ними. Он вертит в руках окурок, представляет, чем занята сейчас его мать: там время на три часа вперед, призыв на молитву аср скоро послышится из мечетей к востоку и к западу от