Люди удачи - Надифа Мохамед

их купающегося в солнечном свете бунгало, и мать, не вставая с кухонной табуретки, еле слышно зашепчет длинные молитвы, продолжая мыть собственноручно выращенные помидоры или тереть в деревянной ступке пестиком специи из Харэра. Хоойо маан, милая мама, если бы ты только знала, в какой я опасности, то бросила бы миски и ножи и поспешила к молитвенному коврику.

Налетает ветер, брызжет ему в лоб дождем; дома его мать поступала бы так же, сбрызгивала его водой, над которой прежде читала благословения, когда у него поднимался жар, и своим звучным голосом отпугивала всех злых духов. Дом. Впервые в жизни он страстно тоскует по дому, по объятиям и сложному составному запаху матери, по прикосновению ее крепких пальцев, когда она придерживает его за голову, чтобы запечатлеть сухие, легкие, как перья, поцелуи на его щеках. Сколько же времени прошло, он даже не может сосчитать, сколько лет назад в последний раз видел дом, но уж точно не меньше десяти.

– Вам следовало бы уйти с дождя, мистер Маттан.

Махмуд выдергивает из-за уха уже размокший окурок и вдавливает его в землю подошвой.

В тюремной больнице светло и пусто, свет из больших окон отражается от белых плиток пола. Махмуд становится на крытые резиной весы и выпрямляет спину, чтобы одновременно измерили и его рост.

– Любопытно. Внешне кажется, что вы сбросили вес, а между тем он снизился всего на пару фунтов. Сто двадцать три по сравнению со ста двадцатью пятью в прошлом месяце.

– Я постился в Рамадан.

– Ясно, а по ночам ели?

– Немного.

– У вас плотная мышечная масса, так что вы, должно быть, потеряли немного жира.

– А рост?

Он сдвигает ограничитель до волос Махмуда.

– Пять футов и семь с четвертью дюймов.

– Доктор, – Махмуд сходит с весов, – я хочу, чтобы вы написали письмо моей жене.

– Надзиратели могут помочь вам в этом деле.

– Нет, я хотел бы, чтобы это сделали вы, чтобы они не лезли в мои дела.

Он сует руки в карманы, уже готовый отказать, но, походив немного, согласно кивает.

– Что вы хотите передать ей? – Из кармана халата он достает блокнот и ручку.

– Просто привет и что апелляционный суд отказал мне, так что теперь я жду помилования от правительства. Пусть поскорее придет навестить меня, но не беспокоится, причин беспокоиться нет, так ей и напишите.

Он быстро царапает по бумаге, поднеся блокнот к глазам.

– Напишите ей, что я передаю привет ей и детям, черт возьми, передаю привет ее матери и еще отцу и всем на Дэвис-стрит.

– Это все?

– В конце напишите «бывай!».

– А не «любящий тебя» или что-нибудь в этом роде?

– Нет, просто «бывай», ей нравится это слово.

– Как скажете. – Он убирает блокнот и ручку в карман и провожает Махмуда до двери.

– Доктор, а почему все так заботятся о моем весе?

– Это входит в мои обязанности, – отвечает он на ходу.

– Он как-то связан с повешением?

– Мы обязаны следить за состоянием вашего здоровья, пока вы находитесь в тюрьме.

– А я слышал еще во времена Аджита Сингха, как решали, сколько веревки понадобится на его вес. – Махмуд почти бежит за ним.

– Не стоит верить тюремной молве. – Врач распахивает дверь, его лицо непроницаемо. – Я отправлю письмо вашей жене завтра с утренней почтой. Хорошего дня.

Махмуд ненавидит это время суток, когда солнце садится так медленно, что чернота зловеще крадется вверх по его ногам, словно зараза, от которой нет исцеления. Он сидит на стуле, перед ним на столе тарелка с наполовину съеденной скумбрией и холодным картофельным пюре. Нетронутые нож и вилка лежат по обе стороны от тарелки, он привык есть просто ложкой и руками на виду у глазеющих надзирателей. Одна из причин, по которым он так быстро бросает еду, – неловкость оттого, что ему приходится есть в присутствии чужих людей, вынужденная интимность этого действия и стыд за себя, человекоподобное животное с низменными потребностями и мокрым, шумным ртом. Он так и не научился толком пользоваться ножом и вилкой, и теперь даже не пытается притворяться, будто умеет, забрасывая ложкой безвкусное топливо в рот так, как забрасывал уголь в топку. За ним наблюдают, краснея от его неумения вести себя за столом, при виде его пальцев, испачканных рыбьим жиром и комками порошкового пюре. Он вытирает руки о свои штаны и отвечает на взгляды надзирателей. Недавно ему не разрешили мыться чаще. Когда он сам распоряжался собственной жизнью, в такой жаре и липкой влажности он мылся один раз утром и еще раз вечером. Всего одного таза воды хватило бы, чтобы умыть лицо и вымыть под мышками, но они сказали, что это «против правил». Потому ему и плевать, даже если они считают, что он ест как дикарь.

Махмуд полощет рот водой, проглатывает ее и встает. Медленно вышагивает туда-сюда, разминает свои длинные ноги, а крохотное оконце над их головами начинает наливаться оранжевым от последних лучей уходящего солнца.

– Я человек, который может ходить не останавливаясь, – объявляет Махмуд, ни к кому не обращаясь.

Надзиратель, шотландец Макинтош, отзывается:

– Что, правда?

– Ага, правда, и, если бы меня попросили дойти пешком до Австралии, я бы смог.

– Тебе, наверное, понадобилось бы несколько лет, – он смеется.

– Нет, я дошел бы за шесть месяцев.

– Шесть месяцев! Вот это оптимизм. Ты хоть знаешь, сколько до нее? Самолетом лететь неделю.

– Знаю. Я бывал там, и не раз.

– А я переселюсь туда через несколько лет, если все пойдет как надо. Мы с женой уже строим планы, – объявляет другой надзиратель, Робинсон, будто его и без того обгоревшая кожа способна выдержать австралийский зной.

– Хорошая страна, похожа на мою родину.

– На Британский Сомалиленд? Это у вас там красные пустыни? Да, бывал я в Египте во время войны, там у них огромные желтые дюны, горы песка навалены, как в детской песочнице.

– О да, Австралию я знаю. Белую Австралию, – говорит Махмуд и перестает их слушать. Воспоминания являются, словно включили запись, увязанные воедино, но бесконечно разнообразные.

1947 год. Сломанный кран-деррик в гавани Дарлинга, задержавший отплытие и уже тогда ощущавшийся, как дурное предзнаменование. Обжигающая рот острота курицы по-сычуаньски с лотка в Чайна-тауне, приготовленной словно на керосине вместо растительного масла. Запах свежепокрашенного кубрика, который он занимал с семью другими сомалийцами котельной команды. Черные глянцевые тараканы, шныряющие по его койке и усталому телу по ночам, когда тьма оживала и кишела ими.

Их судно, пароход «Гленлайон», полностью вышло из строя через неделю после начала плавания, в самом сердце Индийского