Люди удачи - Надифа Мохамед

лавку, чтобы заново наполнить жестянки с чаем или сахаром. – Махмуд-о! Махмуд-о! – Ее голос словно пронзает его насквозь.

Скоро она напишет, вот что этот голос говорит ему, конверт с синей каймой, отпечатками ее пальцев и мускусным запахом прибудет на дне сундука какого-нибудь матроса-сомалийца. Махмуд сомневается, что когда-нибудь вновь услышит ее слова.

Он отчасти постится, отчасти наказывает себя, провел уже два дня без пищи и воды и так ослабел, что едва способен шевельнуть руками или ногами. Вряд ли пост засчитывается, ведь он не ест после заката и не знает даже, кончился ли уже Рамадан, но продолжает упорствовать.

В попытке создать себе уединение в тесной камере, где полно народу, он поворачивается на постели, только с головой укрывшись одеялом, никогда не смотрит на надзирателей и не говорит с ними, достаточно и того, что он вынужден выслушивать их тупую болтовню. Теперь английский для него подобен колючей проволоке – смертоносный язык, который ему надо изгнать изо рта.

Суд все еще продолжается в его сновидениях и мыслях наяву. Он играет судьбу, обвинителя, защитника – всех сразу, разносит самого себя, рвет в клочки, затем призывает к порядку и отстаивает свою невиновность – снова, снова и снова. В суде он повторял слова барристеров – все их «может быть», «не знаю» и «не мне объяснять», – когда твердил «понятия не имею», отвечая на вопрос, верны ли показания против него, но из его уст они звучали совершенно иначе. Ему следовало бы плакать, рыдать, умолять, рвать на себе одежду, объяснять, что он просто-напросто дикарь, которого перехитрил умный полицейский-валлиец. Грустный дикарь с улыбкой в глазах. Улыбающийся дикарь с грустными глазами.

– К тебе посетитель, Маттан.

Махмуд открывает глаза, прищуривается, вглядываясь в лицо надзирателя… опять нового.

– Тебе надо посмотреться в зеркало и привести себя в порядок, – говорит незнакомец и сдергивает с него одеяло.

Махмуд разгибает ноги и ставит ступни на холодный пол. Пытается встать, но голова кружится, и он тяжело оседает обратно на койку.

– Ты там осторожнее, – говорит надзиратель с акцентом, который кажется Махмуду почти иностранным.

– Откуда вы?

– Из Ньюкасла.

– О, аллилуйя! Он говорит, – восклицает надзиратель-валлиец, стоящий у двери, и этого хватает, чтобы снова заткнуть Махмуду рот.

Его ведут в соседнюю комнату с ванной, раковиной и унитазом. Махмуд смотрит на себя в маленькое зеркало над раковиной и проводит ладонью по полным пуха волосам.

– Дибджир. Бездомный, – говорит он своему изменившемуся до неузнаваемости отражению, за его спиной в зеркале виден надзиратель из Ньюкасла.

Шаркая ногами в болтающихся на них серых форменных брюках, успев пригладить волосы холодной водой и зашнуровав форменные ботинки короткими, во избежание суицида, шнурками, Махмуд идет за посвистывающим надзирателем в комнату для свиданий. И молится, чтобы это была не Лора: он еще не готов смотреть ей в глаза.

В комнате стоит Берлин. Рослый, красивый, опирающийся на черный зонт так, словно сейчас запоет и пустится в пляс. Его светлые глаза широко открываются при виде входящего Махмуда, он распрямляет плечи.

Прежде чем сесть, Махмуд окидывает Берлина долгим взглядом: его блестящие черные ботинки на шнурках, его серый твидовый костюм, широкий серебристый галстук, жаккардовый платок в нагрудном кармане, возле теснящихся на лацкане медалей.

Их разделяет стеклянная панель.

– Поздравляю с идом, дружище, – улыбаясь, говорит Берлин. Его чисто выбритое лицо блестит, темная маслянистая кожа контрастирует с сединой в черных бачках.

– С идом?

– Да, его объявили в Каире две ночи назад.

– У тебя в молочном баре была вечеринка?

– Вечеринкой я бы ее не назвал, скорее просто приятно провели время – только с Исмаилом и еще несколькими давними друзьями.

– А большое шествие до мечети?

– Конечно, и шейх позвал к себе в завию откушать мэра и его жену, теперь он с ними водит дружбу. Прикидывается валлийцем.

– Так вот почему им на меня плевать. Надо тебе основать сомалийскую мечеть, а то с этих что возьмешь, кроме ссор и политики?

Берлин оглядывается через плечо на охранника и переходит на сомалийский. Отвыкшему Махмуду кажется, что родной язык звучит заговорщицки и задушевно.

– Будет она у нас, иншаллах. Знаешь, Махмуд… – он медлит, подбирая верные слова, выпускает воздух, – это… дело слишком далеко зашло.

Махмуд уныло пожимает плечами.

– Мы поможем тебе пройти через все это, ты же знаешь, собранных денег уже не осталось, мы ведь не думали, что придется подавать апелляцию и так далее, но мы поговорили с сомалийцами в Ньюпорте, Саут-Шилдсе, Халле, Шеффилде и Восточном Лондоне, и все говорят, что внесут свой вклад. А что? Два-три фунта с человека – пустяки. Даже залезать глубоко в карманы не придется.

– Я ценю это, дружище, в самом деле ценю. Мне никогда не приходилось просить милости у этих людей, и это действительно хорошо.

– Я все видел. Я был на суде.

– Ты ездил в Суонси? Мне казалось, ты терпеть не можешь выезжать из Бэя.

– Так и есть, но я все же сел на этот чертов вонючий поезд. Подумал, что нам понадобится там свой человек, наблюдатель.

– Ну и как тебе? Получше кино, да?

– Вахалла! Какое там кино, это же был цирк, только акробатов и огнеглотателей не хватало.

Махмуд слегка расслабляет напряженные плечи и громко хохочет.

– И львов, и женщин, которые извиваются всем телом вместо того, чтобы сказать правду.

– Зато она сущая львица, верно? Видел ее седую гриву и острые когти? Ох и невзлюбила она тебя. Что ты ей сделал – сумочку украл?

Махмуд прижимает ладонь к сердцу, в его улыбке появляется оттенок безумия.

– Валлахи билляхи таллахи, клянусь Аллахом, если бы я знал! Матери Лоры она в глаза сказала, что я у нее что-то там украл, но в то время я жил в Халле. Просто она из ненавистников, тех, кто терпеть не может любое темное лицо. Вот тот нигериец, часовщик, – да, кое-что я ему сделал, и я это признаю. Я взял у него часы, но разве это значит, что меня надо повесить?

– Нет, конечно, и я молюсь, чтобы этого не случилось. – Берлин откидывается на спинку стула, обводит взглядом комнату без окон. – Эти люди безумны. В городе стало еще хуже, теперь перед лицами цветных закрываются всевозможные двери. Не говоря уже о пабах, беднягу Лу даже выставил вон зубной врач. Газеты накручивают их, публикуя материалы о твоем деле, и теперь они считают, что все мы носим с собой выкидухи и готовы перерезать горло какому-нибудь лавочнику. Как ты здесь держишься? Клянусь, у меня кровь застыла в жилах в ту