Любовь властелина - Альберт Коэн

И ничего-то эти милашки не упустят. При первой встрече, щебеча о «Цветочках» святого Франциска Ассизского, они изучают тебя и выносят свой приговор. Не подавая виду, они все отмечают, в том числе количество и качество отростков во рту, и если одного или двух не хватает, тебе конец! Конец тебе, друг мой! Наоборот, если ты вполне съедобен, они с первого взгляда определяют, что глаза у тебя карие, но отдают в зелень и с золотыми искорками — ты сам об этом даже и не подозревал. Наблюдальщицы высокого класса, да.

И это еще не все, они не довольствуются осмотром лица! Им надо все без остатка! При первой встрече они своими ангельскими голубыми глазами разденут тебя так, что ты об этом даже не догадаешься, да они и сами об этом не догадываются, потому что никогда не признаются себе в своем тайном разглядывании. К этому мгновенному раздеванию прибегают все они, даже девственницы. Опытным взглядом специалиста они определяют, насколько ты мясист под одеждой, достаточно ли мускулист, широкая ли грудь, плоский ли живот, узкие ли бедра, нет ли жира. Если ты жирен, даже слегка, тебе конец. Два или три безобидных лишних фунта жира на животе — и ты им не интересен, они тебя не хотят!

К тому же эти цепкие маленькие следовательницы, желающие тратить на тебя свой пыл, четко при этом изучив ситуацию, заводят разговор на столь изысканные темы, как природа и птички, чтобы выпытать у тебя незаметно, способен ли ты на мощные движения телом, и заставить признаться, любишь ли ты прогулки и спорт. Так самка маленького насекомого, толкунчика, тратит на самца свой пыл, только если он может доказать свою спортивность! И вот бедный малый вынужден пошевеливаться, чтобы носить на спине шарик уж я не знаю из чего, в три раза больше, чем он сам. Это доподлинный факт! И если они узнают, что ты занимаешься конным спортом, или альпинизмом, или водными лыжами, это гарантия, и они радостно смакуют тебя, уверенные в твоих способностях к борьбе и к воспроизводству. Но конечно же, обладая возвышенной душой, поскольку происходят из славной буржуазии, они воздерживаются от низменных мыслей. Они их маскируют благородными словами, вместо «плоский живот» и «производитель» говорят, что в тебе есть обаяние. Благородство зависит от терминологии.

Ужасно. Потому что эта красота, которую они все жаждут, хлопая глазами, эта мужественная красота, то есть высокий рост, крепкие мускулы и острые зубы, эта красота, свидетельствует прежде всего о молодости и здоровье, а значит, о физической силе, способности сражаться и причинять вред, и доказательством этой силы, ее апогеем, сутью и глубинным секретом и является способность убивать, древняя власть каменного века, именно этой власти ищет подсознательное нежных созданий, богобоязненных и интеллектуальных. Отсюда их страсть к кадровым офицерам. Короче, чтобы они влюбились, им надо почувствовать во мне возможного убийцу, способного защитить ее. Что? Говорите, я разрешаю.

— Почему бы вам не признаться в любви старухе-горбунье.

— Ха-ха, она умничает! Почему? Да потому, что я ужасный самец! Когда волосатый зверь плотояден, я понимаю. Но они, я так в них верил, они, такие чистые, — их я не понимаю! Они, с их взглядами, с их благородными жестами, с их стыдливостью, бесконечно доказывают мне, что им нужна красота, чтобы они полюбили меня, и одно лишь чувство остается божественным на этой земле — моя мука, от которой я подыхаю! Я не могу их понять, потому что у меня не получается не уважать их! Таков уж я, извечный сын, рожденный женщиной. И мне стыдно за них, когда они смотрят на меня, и измеряют меня, и взвешивают, и глазами, да-да, глазами обнюхивают мой панцирь, определяя его устройство, мне стыдно, когда я вижу их взгляды, которые внезапно становятся заинтересованными и серьезными, оценившими мою мясистость, стыдно за них, когда я обнаруживаю, что они очарованы моей улыбкой — уже заранее открытой частью моего скелета.

И кстати, любоваться женской красотой — еще куда ни шло, ведь она суть обещание нежности, чувствительности, материнства. Все эти славные создания, которые одержимы идеей заботы о ближнем и которые мчатся на всех парах на войну выхаживать раненых — это очень трогательно, я имею моральное право любить данный сорт мяса. Но у них кошмарная тяга к мужской красоте, отражению физической силы, смелости, агрессивности, в общем, животных достоинств! За это им нет прощенья!

Да, я знаю, убого это желание соблазнять. Так же как абсурдны и мои упражнения, направленные на поддержание физической формы и способности убивать — ведь он окажется более коварным и будет говорить с тобой о Бахе и Боге и спрашивать целомудренно, не одаришь ли ты его своей дружбой. Кто знает? Может, ты ответишь мне «да», потупив взор, и попадешь в крысоловку, в глубине которой всегда маячит спальня. Но я не могу, не хочу больше соблазнять так, как они хотят, не хочу больше этого бесчестия.

Он сел, кашлянул, чтобы она обратила на него внимание, но она не подняла головы, и это его задело. Он присвистнул и спросил себя: не вызваны ли его анафемы женщинам, обожающим гориллоподобие, бешенством, возникающим от мысли, что этих нахалок может привлечь кто-то кроме него? Да, по правде говоря, он ревновал всех женщин. Он пожал плечами, развязал командорский галстук, меланхолично принялся им поигрывать, поднял брови, как бы призывая небо в свидетели поведения этой злюки, которая нарочно на него не смотрит. Дабы утешиться, он приподнял крышку портсигара, но осторожно, чтобы туда могли проскользнуть два пальца. «Тайный визит султана в гарем», — подумала она. Глядя в пространство, он наугад взял сигарету, и она подумала, что султан выбрал фаворитку на ночь, но вслепую, чтобы не портить приятный сюрприз. Он зажег спичку, забыл поднести ее к сигарете, обжег палец, с отвращением отбросил спичку, а за ней и сигарету. Она едва сдержала нервный смех. «Изгнание фаворитки», — подумала она.

— Стыдно еще, что будущая любовь может базироваться на презренном высоком положении, достигнутом хитростью и безжалостным уничтожением соперников. Бывший министр, теперь зам генерального шута, кавалер я уж не помню там чего, да, все же помню чего, это я ради красного словца сказал. Я все же немного комедиант, — пояснил он, мило улыбнувшись. — Вот такой уж я, Солаль Четырнадцатый из Солалей, окруженный всякими канальями заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, важная персона в этом жужжащем улье, в котором нет меда, улье, заполненном трутнями, заместитель генерального трутня, заместитель генерального специалиста по пустопорожней суете. Ох, скажите мне, что я делаю среди этих политических манекенов, министров и послов, совершенно бездушных типов, тупых, но хитрых, энергичных, но бесплодных, легких, как пробки, плывущих по течению реки и полагающих, что река течет вслед за ними, болтунов и подлиз в коридорах и конференц-залах, хлопателей по плечам и обнимателей дорогих друзей, которых они ненавидят, вредящих друг другу, пытающихся набить себе цену, чтобы продвинуться по служебной лестнице, — с тем чтобы кубарем слететь с нее через какое-то время и занять место в большой яме в земле, и стать тихими в деревянном ящике, возбужденных и серьезно обсуждающих решения в Локарно и пакт Келогга, всерьез воспринимающих эти совершенно эфемерные глупости, всерьез воспринимающих все эти грандиозные политические аферы, грязные семейные интриги и местечковую мелочность, кретинов, всерьез воспринимающих самих себя, расхаживающих с важным видом — руки в карманах, цветок в бутоньерке и белый платочек в кармане пиджака. И каждый день я разыгрываю фарс, каждый раз я притворяюсь одним из них, я тоже серьезно обсуждаю, я тоже авторитетным тоном несу околесицу — руки в карманах, взгляд исполнен международного и политического значения. Я презираю эту ярмарку, но я скрываю свое презрение, потому что я продал душу за комнату в «Ритце», шелковые рубашки, «роллс-ройс» и ванну три раза в день, и оттого я безутешен. Хватит.