Любовь властелина - Альберт Коэн

Бабуинихи, преклоняющиеся перед силой, — американки, взявшие приступом купе принца Уэльского, ласкавшие подушки, на которых он сидел своим задом, и подарившие ему сшитую ими пижаму — каждая сделала по стежку. Эта история — чистая правда. Бабуинская буря восторга охватила недавно Ассамблею после шутки английского премьер — министра; президент едва не удавился. Шуточка была так себе, но, чем выше поставлен шутник, тем лучше принимают шутку, таким образом, их смех есть не что иное, как оценка мощи.

А что, как не бабуинство и преклонение перед силой, есть снобизм — желание приобщиться к компании могущественных и высокопоставленных. И если тот же принц Уэльский забудет застегнуть последнюю пуговицу жилета, или если в дождь закатает брюки, или, из-за фурункула под мышкой, будет высоко поднимать руку при рукопожатии, бабуины быстренько перестают застегивать последнюю пуговицу, быстренько начинают закатывать штаны, быстренько начинают держать при рукопожатии руку колесом. Бабуинство — интерес к дурацким романам принцесс. А если королева рожает, все дамы желают знать, сколько грамм весил ее червячок при рождении и какой у него титул. И невероятный бабуин — тот агонизирующий солдат, который пожелал увидеть свою королеву перед тем, как умереть.

Бабуинство также — у женщин ужасный зуд непрерывно следовать моде, которая представляет собой имитацию правящего класса и желание к нему принадлежать. Бабуинство — обычай носить шпагу у высокопоставленных персон — королей, генералов, дипломатов и даже академиков, шпагу, которая означает способность убивать. А уж совсем высшее бабуинство — то, что они, чтобы выразить свое высшее почтение перед Тем, Кого более всего почитают, и любовь к Тому, Кто наиболее любим, осмеливаются говорить о Боге, что он — Всемогущий, а это просто омерзительно, поскольку означает их кошмарное преклонение перед силой, возможностью приносить вред и в конечном итоге возможностью убивать.

Это животное преклонение проявляется во всем, даже в языке. Все слова, связанные с понятием силы, всегда несут оттенок уважения. «Великий» писатель, «мощное» произведение, «возвышенные» чувства, «высокое» вдохновение. Постоянно возникающий образ молодца высокого роста, потенциального убийцы. И наоборот, у прилагательных, несущих признак слабости, всегда присутствует оттенок презрения. «Мелкая» душонка, «низкие» чувства, «слабое» произведение. И почему слова «благородный» и «рыцарственный» — слова похвалы? Это — наследство Средних веков. Единственные, кто обладал какой — либо властью, властью оружия, дворяне и рыцари были разорителями и убийцами, следовательно, их уважали, ими любовались. Род людской застали на месте преступления! Чтобы выразить свое восхищение, он не нашел ничего лучше этих двух прилагательных, напоминающих о феодальном обществе и войне, то есть об убийстве, которое и есть цель и высшая честь человеческой жизни. В средневековом героическом эпосе рыцари заняты тем, что неустанно убивают друг друга, то внутренности вываливаются из брюха, то мозг брызжет из разбитого черепа, то всадника разрубают пополам на всем скаку. Благородно! Рыцарственно! Да, застали на месте преступления! Физическая сила и способность убивать наделены идеей душевной красоты!

Все, что они любят, чем восхищаются, — это сила. Общественное положение — это сила. Смелость — это сила. Деньги — это сила. Характер — это сила. Слава — это сила. Красота — признак и залог здоровья — это сила. Юность — это сила. Но вот старость, синоним слабости, они ненавидят. Дикари убивают своих стариков. Молодые девушки из хороших семей, когда рвутся замуж, уточняют в брачных объявлениях, что у них ясные и близкие перспективы, и это означает, что папенька и маменька скоро отдадут богу душу. А ведь и меня самого приводят в ужас старухи, которые всегда садятся рядом со мной в поездах. Как только одна из этих бородатых ведьм входит в купе, где я еду, можно быть уверенным, она не промахнется, она безошибочно выберет меня, и она привалится ко мне, а я буду тихо ее ненавидеть, стараясь насколько возможно отодвинуться от мерзкого тела, так уже близкого к смерти, и если встаю, то слегка прохожусь по ее мозолям, якобы нечаянно.

То, что они называют первородным грехом, на самом деле стыдливое смущенное осознание нашей бабуинской натуры и ее ужасных проявлений. Одно из тысячи свидетельств этой натуры — улыбка, наследие животной мимики наших предков-приматов. Если кто-то улыбается — он показывает встречному человекообразному, что миролюбиво настроен, что он не укусит его своими зубами, и в доказательство он демонстрирует их, показывает, что они безопасны. Показывать зубы и не пользоваться ими для атаки означает теперь мирное приветствие, признак доброты для потомков тварей четвертичного периода.

Ох, хватит. И что это я так стараюсь? Начинаю соблазнять. Очень просто. Вдобавок к двум соответствиям — физическому и социальному — понадобятся только некоторые приемы. Насколько ума хватит. Значит, в час ночи вы уже влюблены, а в час сорок — мы уже на вокзале, пьянящая поездка — к морю, к солнцу, а может, еще я брошу вас в последний момент на вокзале, чтобы отомстить за старика. Вы помните старика? Я иногда надеваю по ночам его лапсердак, переодеваюсь в еврея моей души, с бородой и трогательными национальными пейсами, в меховой шапке, с больными ногами и сутулой спиной, с наивным зонтиком, старого еврея с тысячелетним достоинством, о моя любовь к нему, носителю Закона, спасителю Израиля, и я бросаюсь в ночные улицы, чтобы они смеялись надо мной, и я горд, что они надо мной смеются. А теперь — сами приемы.

Первый прием — заранее предупредить славную женщину, что ее собираются соблазнять.

Это уже сделано. Отличный способ помешать ей уйти. Она останется и примет вызов, чтобы посрамить самонадеянного наглеца. Второй прием. Удалить мужа. И это сделано. Третий прием — поэтический фарс. Изобразить эдакого странного вельможу, романтика не от мира сего, в роскошном халате, с сандаловыми четками, апартаментами в «Ритце» и тщательно скрываемыми болями в печени. Все для того, чтобы дурочка догадалась, что я из чудесной породы любовников — полная противоположность постылому мужу, что встреча со мной сулит надежду на возвышенную жизнь. Бедняга-муж ведь совершенно не может быть романтичным и поэтичным. Он не способен двадцать четыре часа в сутки устраивать представления. Поскольку она видит его постоянно, он вынужден честно быть собой, следовательно, он жалок. Все мужчины жалки, даже соблазнители, когда остаются одни, а не играют сцену перед очарованной дурочкой. Все жалки, и я в первую очередь!

Вернувшись домой, она сравнит своего мужа с «пфуэтическим кавалером» и запрезирает его. Все в нем будет внушать ей отвращение, даже грязное белье мужа. Как будто Дон-Жуан не отдавал в стирку свои рубашки! Но дурочка, наблюдая его только в сценической ситуации, выгодной для него — всегда чисто вымыт и разряжен в пух и прах, — видит лишь героическую личность, не пачкающую рубашки и не посещающую дантиста. А ведь он ходит к дантисту, в точности, как муж. Но он в этом не признается. Дон-Жуан, комедиант, не сходящий с подмостков, вечно в маске, скрывает физические недостатки и втайне делает то, что наивный муж делает в открытую. Но поскольку он делает это тайно, а у нее не развито воображение, он представляется ей полубогом. Ох уж эти гнусные грустные глаза дурочки, готовой изменить, как она раскрыла рот, внимая благородным речам своего прекрасного принца, обладателя десятиметрового кишечника. Ох уж эта дурочка, влюбленная в потустороннее, в магию, в ложь. Все в муже раздражает ее. Радио, которое слушает муж, его безобидная привычка три раза в день слушать новости, бедняжечка, его шлепанцы, его ревматизм, его посвистывания в ванной комнате, его фырканье, когда он чистит зубы, его невинная страсть к нежным словечкам типа «голубушка», «курочка» или даже «дорогая» по каждому поводу, все это так бесцветно и выводит ее из себя. Мадам нужно возвышенное, причем непрерывным потоком.