Империя Гройлеров - Александр Аннин

– Изба-то ведь у нас ку-ур-рная, – урчали потом клуши на завалинках, – как же тут поскорее не помириться? Хошь не хошь – замиришься.

А курной изба миролюбцев и мироедцев именовалась в связи с давним обычаем – окуривать помещение зловонными травами, чтобы, дескать, «выветрить чадом» всю дурь из мозгов подсудимых, истцов и ответчиков, потерпевших и их обидчиков. В такой избе не больно-то будешь пытаться отстоять свою правоту, просто не выдержишь удушающего смрада и призадумаешься: а стоит оно того? И очень уж мириться захочется. Да еще и со слезами на глазах – настолько плотен дым от благо… нет, наоборот – зловоний.

Но дурь из мозгов правонарушителей почему-то не уходила – нет! Ведь кабы она уходила, то для всеобщего блага следовало бы прутьями прогнать сквозь курную избу все население Кур-Щавеля. Поголовно. В качестве профилактической меры хотя бы.

Следствием непрерывного и, как говорил доктор Куропат, небезобидного окуривания стало лишь полное помрачение последних мозгов у постоянно пребывавших здесь блюдомиров и мироедцев… И еще: они постоянно жирели, объясняя это, впрочем, гиподинамией. Однако эта самая гиподинамия почему-то аналогичным образом сказывалась и на размерах курятников блюдомиров и мироедцев: они все росли и росли – как вширь, так и ввысь.

Некоторые злые языки уже втихомолку обвиняли властителей курной избы, и особенно – Квоха, в «крупции» – намекали на то, что блюдомиры и мироедцы за свои не слишком обременительные приговоры берут мешками с крупой. Но – на то они и злые языки, чтоб злословить, почем зря.

И еще доктор Куропат подметил существенно-положительное воздействие зловонной курной избы на потомство блюдомиров и мироедцев: все их курята, как один, были выдающихся умственных способностей! Не иначе, как врожденных. Столь выдающихся, что все они сразу поступали не в начальную школу, а прямиком в университет.

Университет не имел своего помещения – зачем, коль уж мы называемся вольными курами да петушками? Студенты рассаживались прямо на травке. Эту травку-то и клевали на протяжении всех лекций едва оперившиеся отпрыски миролюбцев и мироедцев, а то и попросту клевали носом. И никогда ни один препод не сделал им на это замечания, даже суровый профессор Алектор, которого некоторые и впрямь продвинутые «студьни» именовали не Кур-Ратором наук, а «Кур-Раптором[6]».

Алектор обижался на это шутливое прозвище. Ну какой же он раптор? Добрейшей души петушок, не иначе… Ну, долбанул пару-тройку раз клювом по пустоголовой башке «студня» со студенистыми мозгами. Разве так поступил бы на его месте настоящий-то раптор? Совсем не так.

И все-таки, гдядя в этот ясный денек на забияк-петушков Лега и Аяма, стало профессору немного грустно. Эх, молодость, молодость… Случалось, в свое время и он, знаменитый ныне ученый… Были когда-то и мы соколами!

Ведь он, Алектор, высоченный и сплошь коричневый петух с обвисшим от старости порыжевшим гребешком и самой длинной шеей в Кур-Щавеле, так вот, он ведь тоже происходил их бойцовой породы. Говорят, даже бразильской… И в отрочестве…

Да нет, зачем лгать самому себе? Всю свою жизнь, с раннего детства, Алектор был неприметным тихоней, избегал петушиных боев, с утра до вечера просиживал за пыльными книгами. Потому и не женился, не создал семью, будто каплун[7], неспособный продолжить свой род… Что ж, каждому – свое, и старый петух не сожалел об избранном им поприще: прославлять свою родину великими открытиями, главным образом – исторического характера. Это ведь тоже подвиг, и уж никак не меньший, чем семейные труды.

Лишь иногда его синие с паволокой глаза наполнялись слезами, когда он видел на прогулке почтенную пару, сопровождаемую целым выводком цыплят. Но этих слез не видел мир куриный – благодаря все тому же пресловутому пенсне, которое профессор Алектор носил по причине «заработанной» им куриной слепоты. Он был одним из пострадавших от биологического оружия, примененных когда-то соседями-врагами против его Родины семян лютика-курослепа.

Появление на улице Кур-Щавеля тощего, но великорослого профессора Алектора не могло, разумеется, остаться незамеченным.

– Куда это вы собрались, многоуважаемый соратник? – раздался над ухом заслуженного ученого елейный голосок.

Он принадлежал, конечно же, доценту Петелу[8], главному научному оппоненту профессора Алектора, петушку совершенно неопределимой, неприметной породы. Хотя, впрочем, тоже окольцованному – только серебряным ободком.

– А, это вы, Петел, – пробурчал Алектор довольно-таки неприветливо.

– О, можете ничего не говорить, светило вы наше псевдонаучное! – издевательски закукарекал доцент Петел. – Знаю-знаю! Коль скоро вы покинули свой каземат духа, то и куренку понятно – у вас родилось новое и совершенно неудобоваримое для куриного мозга и желудка открытие! Верно?

В спорах с куда более молодым и языкатым Петелом старый Алектор всегда тушевался, его разумные доводы каким-то непостижимым образом выливались в бессвязное кудахтанье, после чего Алектор обычно хлопал дверью и покидал поле научной битвы, слыша за спиной победное «Ку-ка-ре-ку!» своего зоила.

Доцент Петел по праву слыл самым голосистым, самым горластым окольцовцем в Национальном Мыслительном Центре «Куриные мозги». Да что там в Центре! Пожалуй, что и во всем Кур-Щавеле. Перекудахтать, а уж тем более – перекукарекать его было просто немыслимо. Да Петел и не давал никому из оппонентов такой возможности.

Петел, безусловно, был талантливый кукарекун, ему бы петь в кабаре «Ножки Барабуша». Про Петела даже насмешливо шептались в кулуарах: «Наш Кука рек! слыхали, что рек наш Кука?». Таково было одно из многочисленных прозвищ Петела – «Кука». И с этой гроздью имен он легко шел по жизни, высоко задрав свою кудлатую голову.

Завсегдатай курзалов, где по вечерам собирались представители богемы и бомонда Кур-Щавеля, он так наблатыкался велеречиво квохтать, а чаще того – кукарекать с непомерным апломбом, что на развитие каких-то других талантов у него просто не было ни времени, ни сил. Ни – чего уж говорить! – элементарного желания. Главное – быть в центре внимания, раскланиваться небрежно с известными художниками и поэтами. Все это, по мнению доцента Петела, давало ему неоспоримое право называться представителем элиты общества, презрительно отзываться об ученых – к которым, впрочем, он сам, по определению, принадлежал.

Но какие же такие достижения числились за доцентом Петелом, коль скоро он почитал для себя возможным свысока говорить о других петухах науки?

Практически – с гулькин нос, а если они, на чей-то дотошный взгляд, и были, то – весьма и весьма сомнительные.

Отсутствие бесспорных научных заслуг сполна подменялось своеобычной харизмой. Она у Петела и впрямь наличествовала. Петел был известен среди оперенных и квохчущих соотечественников как отъявленный «курофил», он всячески отстаивал чистоту древне-куриного языка, которому придумал особое название – «курояз». Даже слово «петух» доцент объявил злостным неологизмом, то есть, по его выражению – новоязом: дескать, в древних текстах слова «петух» вообще нет, а есть понятие «петел».