Станция Бахмач - Исроэл-Иешуа Зингер

Помимо того что долинецкие обыватели устали принимать по субботам и праздникам вечного ойреха Майданикера, они были не вполне спокойны, видя неженатого, но полного богатырских сил человека. Обыватели не столько боялись того, что Фишл случайно согрешит в деревне с какой-нибудь мужичкой, сколько того, что иноверцы в конце концов отобьют его, уговорят, не дай Бог, выкреститься, что им уже не раз удавалось проделать с невежественными бедняками, из тех, что постоянно отираются среди необрезанных.

Также люди были не вполне спокойны насчет засидевшейся в девках Йохвед, дочери Бейле-окуналыцицы.

Боязни, что она согрешит, по правде говоря, не было, потому что эта Йохвед не только не отличалась молодостью и чрезмерной красотой, но, ко всем прочим «достоинствам», хромала, сильно хромала, так, что при каждом шаге одно из ее худых бедер остро выпирало сбоку живым укором миру и людям. Никто даже не подозревал эту девицу в том, что она может сбить кого-нибудь с пути истинного. Беспокоило то, что она, в ее положении, засиделась в девках. Дело в том, что Йохвед, хоть и была девушкой, помогала своей матери в ее банной работе, прислуживала молодухам и невестам[49]в микве. Женщины чувствовали себя неловко рядом с девушкой, которая все время прислуживает другим, а сама замуж не выходит. Побаивались сглаза, тихого проклятия ожесточившейся старой девы.

— Реб Копл, сам Бог вас надоумил, — хвалили шамеса женщины на рынке, — ступайте прямиком к Бейле, в добрый час.

С наибольшим пониманием выслушала шамеса сама Бейле-окунальщица. Высокая, иссохшая вдова, суровая, как мужчина, измученная тяжким трудом, закаленная заботами о куске хлеба и тяготами воспитания детей, Бейле мигом ухватила суть дела и не позволила шамесу напрасно тратить время на сватовство и уговоры.

— К чему лишние слова, реб Копл? — сухо сказала она, прервав шамеса взмахом своей жилистой, по-мужски натруженной руки. — Я про свою Йохвед все сама знаю. Приводите его. По мне, так я бы разбила тарелку еще до конца Пейсаха.

Не успела Бейле посыпать пол желтым песком и расправить скатерть поверх нескольких досок хромого пасхального стола, как Копл-шамес явился с рыжебородым женихом, который уже снял с себя раввинский кафтан и снова облачился в свою вечную капоту, пропахшую свиной щетиной.

— Скажи «с праздником», — учил жениха Копл-шамес.

Фишл пробормотал «с праздником» и грузно уселся на выскобленную лавку, которая заскрипела под его тяжестью. Его овечьи глаза, доверчивые и безгранично добрые, безучастно смотрели прямо перед собой. Совсем по-другому обстояло дело с широкими ноздрями короткого мясистого носа, которые были полны движения и жадно, с вожделением вдыхали запахи съестного. Эти подвижные ноздри сразу же разнюхали, что в черных чугунках на обмазанной глиной плите готовится что-то пасхальное и вкусное. Вскоре они отчетливо различили аромат картофеля, жаренного на масле и луке, и кисло-сладкий аромат борща. Рот Фишла тут же наполнился слюной от этих дразнящих запахов. Сквозь шевеление бороды и усов можно было различить, как он уже точит зубы на еду, подобно тому как птица острит клюв при виде зерен. Каждый раз, когда вдова переставляла чугунки на плите, вырывающиеся языки огня весело мерцали в рыжей бороде Фишла, превращая ее в червонное золото.

Вдова смотрела на Фишла так, как разумный человек смотрит на глуповатого, то есть свысока, но не без жалости.

— Ну что, реб Фишл, согласны вы на то, что предложил реб Копл? — спросила она мужским голосом, помешивая при этом деревянной поварешкой в чугунке.

Фишл еще глубже вдохнул запах жареного лука, который дал сок при помешивании, и на слова вдовы ответил спокойно и односложно.

— Ну да… — пробубнил он сквозь густую волосню.

Однако вовсе не так просто, как рассчитывал весь Долинец, пришлось Бейле с ее дочерью. Сколько Бейле ни просила дочь, чтобы она поднесла гостю пасхального борща, что должно было стать первым шагом к сближению, девица не хотела этого делать.

— Мама, оставь меня, — сердилась она на мать и ни за что не хотела подняться с лавки, на которой сидела в углу рядом с дверью, не доставая короткой ногой до пола.

Первые несколько минут Копл-шамес не вмешивался в разговор матери с дочерью. Уверенный про себя в том, что невеста просто набивает себе цену, он решил позволить Йохвед сделать вид, будто она упрямится, как это в обычае у девиц, хотя такое упрямство не слишком-то шло к ее возрасту и положению.

— Видишь, Фишл, она стыдится, на то невеста, — сказал он жениху, чтобы нарушить его простодушное молчание. — Таковы женщины.

Но так как торг между матерью и дочерью стал слишком затягиваться и дочь при этом все не двигалась с места, Копл-шамес произнес свое веское слово.

— Ну, невестушка, ты что ж, не хочешь уважить гостя? — спросил он шутливо. — Это тебе не к лицу, Иохевед.

Шамес назвал ее не Йохвед, но полным именем на святом языке — Иохевед, как будто бы он уже призывал ее на торжественную церемонию, на подписание тноим. Но это не произвело впечатления на девицу, и она не сдвинулась с места. Покачивая короткой ногой, которая не доставала до пола, она только злобно пялилась по сторонам, ни слова не говоря в ответ на разговоры о деле. Копл-шамес больше не мог выносить злобного молчания старой девы и заговорил с ней сурово, совсем не так, как обычно говорят с невестами.

— Можно подумать, что ты вчера родилась, девица, — напомнил он ей на глазах жениха о ее возрасте. — Не будь дурой и подойди к столу.

Вдова по-мужски сурово посмотрела на дочь и покачала головой в знак того, что она согласна с каждым словом Копла-шамеса. Поскольку Йохвед и на это не ответила, продолжая злобно пялиться и молчать, Копл-шамес потерял терпение и начал злиться на нее, как будто он был не шадхен, а родной отец невесты.

— Лемел-козел, — назвал он ее именем общинного козла, погибшего во время наводнения, — хватит упрямиться, Слезь с лавки и подойди к столу, тебе говорят!

На этот раз девица подчинилась. Она встала с лавки, но вместо того, чтобы подойти к столу, быстро заковыляла в сторону клети и разрыдалась на пороге. Сколько мать ни убеждала ее образумиться, говоря, что она упускает последнюю возможность, потому что больше никогда не выпадет ей такого подарка судьбы в ее возрасте и положении, дочь не поддавалась на уговоры.

— Мама, а если мне от него худо, — говорила она, плача, — если меня от него тошнит…

Копл-шамес потянул Фишла за рукав, выплюнул окурок папиросы, затем злобно сплюнул на пол.

— Не иначе как девку сглазили, не про кого из еврейских дочерей не будь сказано, по-другому этого не объяснишь, — сказал он вдове.

Еще резче по адресу Йохвед выразился шамес, когда за ними закрылась дверь.

— Позвали паршивого в миньян, он и зазнался, — заключил Копл в гневе.

Фишл Майданикер тяжело и степенно ступал за шамесом своими подкованными сапогами и сам признавал свой позор.