Станция Бахмач - Исроэл-Иешуа Зингер

— Что на вас нашло, выкресты? — с горечью спрашивали они. — Тут плакать впору, такая беда…

Мальчики только сильнее заливались смехом, давая вырваться наружу радости, которая клокотала у них в горле. Карабканье по лестнице среди бела дня вместо учебы в хедере, переезд на чердак, полный соломы, досок, сундуков с пасхальной посудой[19]и всевозможной притягательной рухляди, — все это слишком сильно переполняло их радостью, чтобы можно было сдержать ее. Еще большим удовольствием было видеть, как папам и мамам, которые только и делали, что учили их манерам и приличному поведению, приходится вдруг бросать свои лавки, бесмедреши и дома и, подобно проказливым мальчишкам, взбираться на чердак. Беспомощность, растерянность и страх, которые слышались в суматошных криках родителей, так не шли им, взрослым и важным, что это и пугало мальчиков, и поднимало им настроение.

Вдруг все стихло. Душное напряжение стояло в воздухе и сжимало сердца. Даже собаки перестали лаять. Женщины, прижимая младенцев к груди, поднимали глаза к стропилам, с которых свисали бороды паутины, и, едва шевеля губами, молили Небеса о пощаде. Стоящая кругом тишина довела напряжение до предела. Вдруг мальчики завидели надвигающуюся издалека волну и разорвали тишину криками.

— Папа, мама, она надвигается! — оповестили они родителей. — Она приближается…

Тут уж ее смогли увидеть и взрослые, даже подслеповатые старики. Она, эта волна, надвинулась без малейшего признака прежнего плеска и грохота, но насколько тихо она пришла, настолько же быстро залила все вокруг. Вскоре в чердачные щели можно было разглядеть плывущее крестьянское добро — соломенную крышу хаты, корыто, грабли и даже свинью, которая высовывала из воды пятачок и неистово визжала, жалуясь на свою горькую долю. Вода прибывала с каждой минутой. Вскоре на ее поверхности показались знакомые приметы местечкового быта — ожеги, деревянные лопаты, доски для раскатывания лапши, доски для высаливания мяса[20]и прочая кухонная утварь, которую в спешке забыли у дверей. Вместе с ней вода несла то потерянную курицу, то галдящего индюка. То тут, то там бесхозно проплывала вырванная из чьего-нибудь двора уборная, с замочком на двери и окошком в форме сердечка. Шла неделя «Ваикро»[21], но вспоминался потоп, умножение вод из недельного раздела «Ноех»[22], который читают в начале холодов.

Как Ной в своем ковчеге, так мясники и извозчики плыли по умножившимся долинецким водам на всем, что только могло плыть: на лоханях, на корытах и на сколоченных из досок плотах, гребя ожегами, лопатами и жердями. Закатав выше колен штаны, засучив рукава пиджаков и рубах, они везли еду женам и детям, сидящим на чердаках, гонялись за уплывающей утварью, приносили известия о подъеме воды.

— Гоп, гоп, — покрикивали они гулко, как плотогоны, и тем изрядно поднимали свой, по обычаю, низкий статус в общине[23].

Чаще других было слышно братьев-портняжек Шимена и Лейви, прозванных «коленами».

Смуглые, с черными вьющимися волосами, с яркими черными глазами и белыми смеющимися зубами, проворные и настолько похожие друг на друга, что было совершенно невозможно угадать, кто из них Шимен, а кто Лейви, они как черти носились на лодке, которую стащили у какого-то деревенского рыбака, и наполняли затопленное местечко шумом, смехом и пением. Братья передавали приветы от одной отрезанной семьи другой, выполняли поручения, развозили почту и без умолку травили анекдоты, рассказывали о происшествиях, передавали сплетни.

Например, от них узнали, что ветер сорвал с головы раввина сподик и наверняка унес бы его по воде в море, если бы они, братья, не бросились за ним вдогонку и вовремя не поймали бы его. От них узнали, как разозлилась меламедша на своего мужа реб Сане, который из-за своей грыжи никак не мог влезть на чердак, так что пришлось звать мужчин на помощь. От них узнали об общинном козле Лемеле, который погиб в потопе, потому что никто его не спас. Вместе с правдивыми историями они приносили всевозможные пустые и ложные вести, полные насмешек, издевок и шутовства.

Обыватели обычно сторонились этих двух портняжек, пройдох, которые устраивали в местечке всякие безобразия, у которых стар и млад не сходили с языка: каждому они давали прозвище, о каждом распевали песенки, но теперь все с тайным удовольствием прислушивались к их насмешкам и шуточкам. Эти шутки немного приободряли людей в унизительные часы чердачного сидения.

— Опять эта «колена», — ворчали на них, — их отец, портной, наверное, в могиле переворачивается от того, что оставил по себе два таких «кадиша».

В открытую радовались появлению юношей только взрослые девицы и молодухи. Матери, конечно, отгоняли дочек от открытых чердачных дверей, запрещая слушать пустую болтовню этих проходимцев, но дочки не переставали хихикать и не могли нарадоваться на веселых портновских подмастерьев, которые превращали общую беду в веселый пурим-шпил. После папиных вздохов и маминых причитаний звонкий смех смуглых парней, из которых жизнерадостность била ключом, освежал, как глоток холодной воды. Любо-дорого было смотреть на их молодые, смуглые обнаженные руки, правившие лодкой; на их кудрявые угольно-черные шевелюры; на их щегольские, маленькие, меньше не бывает, талескотны и развевающиеся на ветру цицес.

— Запретный плод, — тихо, так, чтобы мамы не услыхали, говорили девицы.

Как неожиданно вода пришла в Долинец, так же неожиданно она покинула местечко.

Однажды, рано утром, поднявшись со своих неудобных чердачных лежанок, люди снова увидели столбы галерей[24], отсыревшие от воды, из которой они недавно торчали. Земля была покрыта черной топью, по которой ветерок гонял тонкий слой воды, собиравшейся в низинах. Тут и там валялись чья-то утварь, трупы собак и кошек, бревна, тряпки. Восходящее солнце бросало снопы серебра на падаль, на грязь и на топь. Скворцы и ласточки наполняли теплый воздух пением и щебетом. Мужчины разбудили жен и детей и спустились с чердаков.

Погружая руки в последние лужи, которые местами еще держались на земле, женщины поднимали глаза к залитым блеском небесам и шепотом благодарили Творца.