Дом иллюзий - Кармен Мария Мачадо

Прошло еще несколько недель. Я сидела у себя в комнате на коричневом вельветовом покрывале, соображала, пора ли идти в столовую, и тут зазвонил телефон. Я сказала соседкам, чтобы шли без меня, я их догоню.

Голос мамы был сдержанным, слегка прохладным.

– Пастора Джонса уволили из прихода, – сообщила мама.

– Как же так?

– Говорят, он связался с прихожанкой, – сказала она, – с женщиной, которая приходила к нему консультироваться о своем браке.

Я закончила разговор, позвонила Джоэлу. Гудки. Гудки. Я поверить не могла, что он так поступил, а потом рассердилась на себя за то, что смею его судить. И пока в трубке бубнил автоответчик, ревнивая девочка во мне спрашивала жалобно: если он именно этого хотел – почему же не выбрал меня? Я была рядом. Мы были так близки. Он мог проделать все это со мной, я была бы только рада.

– Перезвони мне, – сказала я, следя, чтобы голос не дрогнул. – Пожалуйста. Надо поговорить.

Я села на поезд и поехала домой. Добралась до его дома. Там было темно, но я все равно постучала в дверь. Джоэл не откликнулся. Я вернулась домой и снова написала ему электронное письмо.

«Пожалуйста, – писала я, – пожалуйста, не отгораживайся от меня. Или, если так нужно, хотя бы скажи мне, скажи об этом, чтобы я не ждала напрасно. Ты был рядом и спас меня, когда рушился мой мир. Позволь мне сделать то же для тебя, пожалуйста, позволь!»

Он ответил несколько часов спустя: «Кармен, у меня все в порядке, просто немного запутался. Мне пора, библиотека закрывается. Джоэл». И больше я никогда о нем не слышала.

К тому времени, как я начала с кем-то встречаться, я состояла из капельки отчаяния, капельки желания и из смятения – в изрядном количестве. Я совершенно ничего не понимала. И тут, в Доме иллюзий, я стала совершеннолетней, мудрость нахлынула на меня с такой силой, что чуть не удушила во сне. У всего был привкус откровения.

В сказке Ганса Христиана Андерсена у русалочки вырезают язык[20]. В другой сказке, «Дикие лебеди», королева Эльза молчит семь лет, пока плетет из крапивы рубашки для своих братьев, превращенных в птиц, по которым и названа сказка[21]. Еще была Гусятница, у которой злая камеристка украла имя, титул и мужа (и под страхом смерти запретила рассказывать об этом преступлении[22]).

Страдания русалочки на том не закончились. Когда у нее росли ноги, было так больно, словно хвост ей рассекли ножом. Она прекрасно танцевала, но каждый шаг причинял ей мучительную боль. А принц все равно не полюбил ее. Под конец она подумывала убить его, чтобы спасти свою жизнь, но предпочла умереть сама, и ее унесли ангелы (страданиями она заслужила душу)[23]. Но в самом начале ведьма ухватила ее за язык и прорезала кожу и мышцы. Если вы когда-нибудь разделывали свиную отбивную паршивым ножом из «ИКЕА», то знаете, каково это: пилишь туда-сюда, мышца скользкая, скрипит под ножом, проступает белый, в прожилках, жир.

А вот Эльзе повезло. Ну, более-менее повезло. Больше, чем Русалочке. Крапива жалила руки, собирать ее следовало на кладбище. И молчать семь лет напролет, молчать, пока плела рубашки и на руках лопались волдыри, молчать, когда мужчина влюбился в нее и просил стать его женой, молчать, когда ее решили сжечь как ведьму. Закончив работу, она упала в обморок, так и не заговорив, и братьям пришлось рассказать ее историю за нее.

А Гусятница? О, она выжила. Она-то выжила. Подменная принцесса обезглавила ее говорящего коня и повесила его голову над воротами всем в устрашение. И Гусятнице пришлось смотреть, как фальшивая принцесса носит ее имя и титул, словно заемный костюм, а сама она не смеет сказать то, что следовало. Но в конце концов с помощью доброго короля и мальчика-пастушонка истина вышла на свет. Гусятница обвенчалась со своим принцем, правила милостиво и была счастлива до конца жизни.

Иногда у тебя отрезают язык, иногда молчишь сама, по своей воле. Иногда удается выжить, иногда умираешь. Иногда у тебя остается имя, иногда тебя именуют по тому, чем ты стала, а не кто ты есть. Сюжет всегда немного отличается в зависимости от того, кто рассказывает историю.

У индейцев кечуа есть загадка: El que me nombra, me rompe. Кто меня называет, меня убивает. Ответ, конечно же, «молчание». Но правда в том, что любой, кто назовет твое имя, может этим тебя убить[24].

Черта перейдена: вы влюбились друг в друга.

– Я должна поговорить с Вэл, – говорит она. – Должна ей рассказать. Должна разобраться с этим. Мы были вместе три года, – поясняет она, и, хотя все идет так прекрасно, ты чувствуешь невольный укол вины. Ведь так и устроены эмоции, верно? Сложные, перепутанные? Они живут своей жизнью, да? Пытаться управлять ими – все равно что управлять дикими животными: как их ни дрессируй, они себе на уме. Да, у них есть собственный ум. В том-то и красота дикого существа.

Однажды приходит письмо. Ее не приняли в аспирантуру по курсу писательского мастерства в Университет Айовы, но приняли в Университет Индианы. Она горестно сообщает тебе об этом по телефону, хотя от дома до дома нет и мили.

Ты плачешь одна у себя в спальне. Иначе и быть не могло, думаешь ты. Это было прекрасно, но это завершилось.

Несколько часов спустя она стучится в дверь. В твоей спальне она целует тебя и рассказывает свой план: Вэл переедет из Нью-Йорка к ней в Индиану, а ты будешь приезжать в гости, вы продолжите встречаться.

– Вэл считает, стоит попробовать, – говорит она. – И я – я думаю, я всегда была полиаморна, и это выглядит вполне разумно. Я хочу быть и с ней, и с тобой. Хочу, чтобы у нас получилось. Это глупо?

– Нет, – отвечаешь ты, утирая слезы с очков, – давай поскорее попробуем.

Она отправляется вместе с Вэл в Блумингтон подбирать себе дом, и обе хотят, чтобы ты поехала с ними.

Незадолго до отъезда из Айовы тебе попадается на распродаже винтажная фотография. Черно-белая: три смеющиеся женщины, у одной на руках младенец. Сороковых годов, наверное, но это лишь догадка. Ты покупаешь по дешевке рамочку и берешь фотографию с собой.