Дом иллюзий - Кармен Мария Мачадо

– Она просто волновалась за тебя, – говорит она так озабоченно, что ты слегка пугаешься. Вы втроем садитесь в машину, твоя подруга пышет гневом. Молча вы доезжаете до дома вашей коллеги. Ей как будто не хочется выходить из машины, и, даже выйдя, она еще медлит, словно что-то хочет сказать, но потом уходит в дом. Как только вы отъезжаете, твоя подруга со всей силы бьет кулаком по приборной доске.

– Где ты шлялась?

Ты рассказываешь о женщине в туалете, что она тебе говорила, почему ты не могла ответить на эсэмэс, пока она говорила, не хотела ее перебивать. Ты уверена, что такое объяснение рассеет ее гнев, ты даже рассчитываешь на извинения, но почему-то она злится еще больше и снова и снова лупит по приборной доске:

– В жизни не встречала таких эгоистичных сук, как ты, да как ты вообще посмела уйти, не предупредив?

Всякий раз, как ты упоминаешь ту женщину, она орет в голос. За несколько кварталов до своего дома ты притормаживаешь.

– Не говори со мной так, – просишь ты и, к собственному ужасу, ударяешься в слезы. – Я должна была сделать выбор, и я уверена, что решила правильно.

Она расстегивает ремень безопасности и наклоняется к самому твоему уху.

– Я запрещаю тебе писать об этом, – говорит она. – Никогда не смей об этом писать. Поняла, сука?

Ты не знаешь, касается ли запрет той женщины или ее поведения, но ты киваешь.

Нас всех делает лжецами страх[27].

Это не первая твоя влюбленность в женщину, и не первый поцелуй с женщиной, и даже не первая твоя любовница. Но впервые женщина хочет тебя так – впервые желание доходит до одержимости. И она – первая женщина, кто соединяет себя с тобой и именует себя твоей «подружкой» – видимо, с гордостью. Поэтому, когда она входит к тебе в кабинет и говорит, что вот так и бывает, когда встречаешься с женщиной, ты соглашаешься. Как же иначе? Ведь ты доверяешь ей и у тебя нет иного опыта. Всю жизнь ты слушала рассуждения отца о женских эмоциях, женской чувствительности. Он говорил беззлобно – однако это отличие всегда подразумевалось. И вдруг ты задумываешься, не обрушились ли тебе на голову доказательства его правоты. Столько лет ты твердила ему, что все это вздор, что ему пора очистить свой разум, избавиться от гендерных предрассудков – и вот ты узнаешь, что лесбийские отношения и вправду особенные: они интенсивнее и прекраснее, но в то же время они изменчивы и причиняют боль, потому что все это женщинам тоже свойственно. Возможно, ты и вправду уже веришь, что женщины – другие. Возможно, придется извиниться перед отцом. Бабы, что с них взять.

Я много думаю о квир-злодеях, об их проблемах, их дерзости и наслаждениях.

Мне бы следовало держаться на этот счет весьма определенной политической позиции. Я понимаю, к примеру, что обязана возмущаться линейкой тщеславных, изнеженных подлецов-неудачников Диснея (Шрам, Джафар), его зловещими трансвеститами (Урсула, Круэлла) и зажатыми мужененавистницами, одержимыми властью лесбухами (леди Тремейн, Малефисента). Я должна прийти в ярость при виде подлого дворецкого-гея в «Аббатстве Даунтон» и при виде исступленной, стремящейся все контролировать героини «Подруги»[28]; у меня должны вызывать негодование «Ребекка», «Незнакомцы в поезде», «Лора», «Террор», «Все о Еве» и прочие классические и современные изображения фатоватых, лукавых, плаксивых, жестоких, неулыбчивых, испорченных, подлых, безумных гомосексуалов на большом и малом экране.

Но, хотя на интеллектуальном уровне я вижу проблему – систему кодов, в которой квир и злодейство оказываются тесно связаны, – я невольно влюбляюсь в вымышленных квир-злодеев. Я влюбляюсь в их избыточную эстетику и театральный блеск, в их аффектированность, их беспощадность и силу. Они всегда – самые интересные персонажи на экране. В конце концов, они ведь живут в мире, который их ненавидит. И они приспособились, научились скрывать свою тайну. Они выжили.

В фильме Алена Гироди «Незнакомец у озера» молодой протагонист, Франк, видит, как мужчина постарше, Мишель, топит своего дружка в озере, где местные любят кататься на яхтах. Вскоре у него начинается роман с Мишелем. Тело утопленника обнаружено, местная гей-община, обитающая на берегу озера, взбудоражена, однако продолжает жить как жила. Пронырливый инспектор ищет ответ. Франк лжет, покрывая возлюбленного и стараясь сблизиться с ним.

Решение Франка остаться вместе со своим дружком-убийцей лишь самую малость преувеличивает вполне знакомую проблему: невозможность найти рациональные опоры, когда тебя смывает волна похоти, любви, одиночества. Мишель не отличается избыточной аффектированностью большинства квир-злодеев, и потому он во многих отношениях гораздо опаснее. Ужасающий – харизматичный – лишенный морали. Мы понятия не имеем ни о его прошлом, ни о причинах, побудивших его убить: фильм не дает нам ни единой подсказки.

Возникает мучительный вопрос в связи с этими квир-злодеями, вопрос непропорциональной репрезентации: поскольку на экране появляется не так уж много геев, избыточное количество злодеев среди них не может не казаться подозрительным. Перефразируя Чимаманду Нгози Адичи[29]: рассказывается единственная история, и на реальную жизнь переносятся ассоциации между гендерной ориентацией и преступлением. Не то чтобы некорректно указывать художнику, что с его выбором героев и злодеев сопряжена определенная ответственность, но все же дело это непростое.

К тому же выясняется, что квир-злодеи выходят наиболее интересными, в отличие от прочих гей-персонажей, как внутри конкретного проекта, так и во Вселенной и духе времени в целом. Это крупнейшие звезды в созвездии: они задают контекст. И это волнует – более того, освобождает, поскольку, экстраполируя репрезентацию, мы позволяем квир-людям – и в вымысле, и в реальности – быть живыми. Они не обязаны служить метафорами испорченности и извращенности или иконами послушания и конформизма[30]. Они могут быть теми, кто они есть. Мы заслуживаем того, чтобы наши злодеяния были представлены столь же полно, сколь наши подвиги, ведь если мы отказываем группе людей в самой возможности злодейства, то мы отказываем им в человеческой природе. Иными словами, квир-люди – реальные – достойны репрезентации, защиты и полноты прав не потому, что они морально чисты[31]. Они достойны всего этого потому, что они люди, и этого довольно.