Его женщина - Мария Метлицкая

Или – будет? Я совсем запуталась, совсем. Я не могла принять твердого решения. Хотя, кажется, я его уже приняла – согласилась.

Только еще есть время на то, чтобы…

Неужели ты решишься на это?

И я испугалась саму себя.

Кое-как у меня все устроилось – спасибо Танюшке, моей верной помощнице и, кажется, другу. Она помогла с уборкой дома, принесла смену постельного белья, отдраила казанки и кастрюли. Притащила вполне приличную чугунную сковороду. Насыпала ведро картошки из погреба. Поделилась морковкой, капустой и свеклой.

– Вот, теперь не пропадете! – сказала она.

Я растерялся. Мне совсем не хотелось возиться на допотопной бабе-Зининой кухне. Танюшка все поняла и рассмеялась. В обед притащила чугунок свежего борща и тушеную картошку. Я съездил в поселок и затарился крупами, печеньем, вафлями и пельменями. Не забыл и сыр с колбасой – все в двойном размере, мне и Танюшкиному семейству. Таня трудилась без передыха – баба Нюра, мальчишки, огород. В субботу приезжал ее муж Мишка – огромный суровый и молчаливый мужик, шофер, в свое время прошедший Чечню. Говорить он начинал только после рюмочки – любил темы о непорядках в стране, которые он называл «полным бардаком». О войне не говорил – как-то я спросил его, он ответил скупо:

– Саныч, про эти вопросы – забудь.

Ну я и забыл. С Танюшкой мы ходили за грибами – рано, в пять утра. Мишка отсыпался. Вечером моя добрая соседушка звала меня на жареху. Мы выпивали с Мишкой по малой – больше двух рюмок амбал Мишка не пил. Таня шепнула, что с третьей Мишка дуреет. Уточнять я не стал. Баба Нюра тихо лежала в комнате, словно ее и не было. Иногда раздавался ее слабый стон.

Таня переглядывалась с мужем, и они тихо вздыхали. Я думал – еще бы! Тащить бедную Нюру в общагу, где на десять метров их пятеро! Но на жизнь они не жаловались.

Я думал о великом терпении русского народа, о широте его души, о его благородстве. И в то же время – о вечном «перетерпится», «перемелется», «приспособимся», «лишь бы не было войны». И еще: «Всегда ведь так жили – что тут такого?»

В воскресенье Мишка звал меня на рыбалку. Мы сидели рядом и молчали – мой партнер был не из говорунов. Однажды он снял майку, и я увидел широкий продольный шрам вдоль всей спины. Мишка перехватил мой взгляд и смутился. Я отвел глаза и ничего не спросил.

Рыбы было мало – сплошная мелкашка: пескарики, головни, карасики. Но на уху хватало, Танечка постаралась.

Их мальчишки, рыжие и конопатые, все – в мать, целыми днями болтались на улице, домой забегали только поесть. Таня сетовала, что пацаны книг не читают и в школу идти не хотят.

– А я как хотела! – с грустью вспоминала она.

Я часами бродил по окрестностям – далеко не забирался, боясь заблудиться. Один раз сильно плутал и вернулся под вечер. Мой добрый рыжий ангел стояла на дороге, вглядываясь в даль. Конечно, пожурила и попросила больше далеко не забираться.

Я удивился – кто-то беспокоился обо мне. Чудно! Вторая середина августа оказалась теплой и нежной – солнце уже почти не грело, а только подсвечивало мягким золотом уже начинающие желтеть и краснеть листья клена. Гроздья рябины тяжело склонялись ветками, словно опускали повинные головы. Трава чуть пожухла и неумолимо теряла изумрудную яркость. Природа ненавязчиво напоминала о скорой осени – вот-вот, уже не за горами. Ловите последние минуты тепла и солнца, а там уж прольюсь на вас дождями, засыплю снегом, окачу холодом – не обессудьте.

Иногда я сидел на берегу речки, кайфуя от ощущения свободы и беззаботности. Какое счастье, что здесь нет интернета и даже сотовая связь отвратительная. Танюшку это огорчало, а меня только радовало. Как я отдыхал от того мира, от той жизни – от бесконечных звонков, электронной почты, назойливо гудящих эсэмэс!

Но когда я вспоминал о книге и о Ларисе, на сердце скребли кошки. Я понимал, что поступаю некрасиво – и дело даже не в том, что я подвожу человека. Дело в том, что я не нахожу в себе сил позвонить ей и объясниться.

О жене я почти не думал – гнал эти мысли, будучи уверенным, что у нее все хорошо. Я хорошо знал Галку. Из-за нашей ссоры она не рыдает в подушку. Только вот ссора ли это? Или что-то еще, посерьезнее? Пока я не понимал этого и не желал разбираться. Наверное, снова берег себя и уходил от неприятного.

Я трусил, как было не раз. И в который раз оправдывал себя – это она поступила со мной несправедливо. Это она не пожалела меня, не вошла в мое положение. Обидела меня, оскорбила. Да и когда она понимала меня?

Если не планировалась грибная охота, я долго, до полудня, спал – впервые за многие месяцы крепко и сладко, без сновидений и ужасов, терзавших меня в последнее время.

Когда трава и бурьян заполоняли участок, я пытался косить. Танюшка, наблюдавшая за мной, смеялась и забирала у меня косу. А я любовался, как ловко у нее получается – вот что такое деревенское детство. Она вообще была ловкой, эта замечательная и добрая женщина. Ловкой во всем. Все она успевала – и постирушку, и обед, и ужин. С раннего утра пекла гору оладий для парней, ну и мне перепадало. Ловко косила траву, копала огород, сушила грибы, варила варенье, ворочала и переодевала Нюру и никогда не жаловалась на усталость.

Иногда, уложив мальчишек и обиходив Нюру, она заходила ко мне. Мы сидели на крыльце – я курил, а Танюшка щелкала семечки, аккуратно сплевывая шелуху в маленькую и узкую детскую ладонь. Говорила она мало и по делу – была тактична и по природе умна, не задав мне ни одного вопроса, что да как, почему я здесь и один.

Я удивлялся ее умным и коротким фразам: «Саныч, не майся, хворь твоя скоро пройдет. Ты попробуй работой лечиться! Вдруг получится, а?»

Ошарашенный, я не ответил. Как эта простая сельская девочка чувствовала мою боль? Непостижимо.

Про свою жизнь она говорила коротко:

– С Мишкой мне повезло – после свадьбы пить завязал, а то дурел, как психический! Война, что говорить. Но работящий он, скромный. На баб не смотрит – говорит, мне тебя, рыжая, хватает. – И она засмеялась. – А то, что живем тяжело… Так все так живут! Да, Максим Саныч? А чем мы лучше других?

– Не все, Таня! – я покачал головой. – Поверь мне, не все. И квартиру твоему Мишке должны были дать как ветерану войны да вдобавок и многодетному папаше. И ты, Танюшка, могла бы нормально работать, а не тряпкой шаркать в подъездах, чужие плевки собирать. Ты ж умная, хваткая, ловкая!

– Так нету работы в поселке! – искренне удивилась она. – Я и полам рада – все деньги!

Наступил сентябрь, сухой и теплый. По ночам с деревьев гулко падали яблоки, мягко стукаясь о траву. Ухал филин, и куковала кукушка. А тишина стояла такая, что, казалось, нет на свете никого и ничего – ни городов, больших и малых, ни машин и самолетов. Есть только наше Масолово – край земли и мой личный, персональный и приватный рай. Мой Эдем, моя обитель блаженства и земля обетованная. Я ходил на могилу к бабе Зине, раздумывая, не поставить ли хороший памятник. Танюшка разрешила мои сомнения: крепкий деревянный крест – это все, что нужно православному человеку. В поселке я только заказал овальный медальон с ее фотографией. Фотографий было совсем мало – тоненькая картонная папочка на серых тесемках. Молодая Зина на ферме, в темном халате и резиновых сапогах. На голове – светлый платок. Рядом – подружки, доярки. Среди них мы с Таней узнали и Нюру.