Его женщина - Мария Метлицкая

– И что, собака и вправду злая? – улыбнулся я.

– Какое! Какая собака, милай? И чем ее, собаку, кормить? Раньше – как? Бросишь со стола что не доели – кашу, картошку, костомахи. Щец нальешь, она и сыта. А счас? Каша, и то считана! И картоха считана. Так и раскладываю: энто – на зиму, энто – на весну, энто – на осень. Огород-то щас маленький – куды мне за большим-то ходить? Так, ерунда, – грустно вздохнула она, – баловство. Сотки три за домом – вот и весь огород.

– А раньше? – удивился я. – Было больше?

– Раньше! – Старуха усмехнулась и покачала головой. – Раньше, сынок, – она громко вздохнула, – раньше землицы-то было почитай соток тридцать! Так и семья была – муж, две дочки. А сейчас я одна.

– А дети где? – полюбопытствовал я. – Наверное, в городе? Ну приезжают хоть, помогают?

Старуха отвела глаза.

– Нет никого, – мертвым голосом сказала она. – Одна дочка спилась. Другая от рака померла. Внук в тюрьме – из армии сбежал. Мучали его там сильно. А внучка – так та в Молдавию укатила, за мужиком! Тю-тю – ищи теперь! – И моя новая знакомая рассмеялась. – Вот и доживаю тута. А куда денешься? – И бабка вытерла ладонью сухие глаза.

Я кивнул, пересыпал яблоки в пакет и положил на дно ведра свою пятерку.

А что я еще мог? Ничего.

До Масолова оставалось одиннадцать километров. С раздолбанного шоссе я свернул на грунтовку, ведущую к деревеньке. Ехал я медленно, подпрыгивая на ухабах и задевая глушителем кочки и буераки. Впереди показалось Масолово. Я остановил машину и вылез. Меня охватила тревожная и радостная дрожь, словно я вернулся домой.

Осторожно и медленно наступали сумерки, вдалеке пели птицы и равномерно колотил клювом дятел. Из леса тянуло свежестью и вечерней прохладой. Я поежился, сел в машину и наконец нажал на педаль.

Мне повезло, что лето было сухим, иначе бы я ни за что не проехал в Масолово. После любого дождя дорогу размывало и выворачивало. Но сейчас было сухо, и я быстро добрался до центральной и единственной улицы.

Там было все так же, как и прежде – девять домов с двух сторон. Крайний справа – дом бабки Зины, где я, собственно, проводил свои самые черные и самые светлые дни.

Я увидел, что дом заколочен, и у меня упало сердце. Нет, все понятно, глупо было бы ожидать, что баба Зина жива. Сколько ей было бы лет? Я задумался, вспоминая. Нет, я не помню. Хотя мы справляли ее именины. Да разве мне было интересно тогда, сколько ей лет? Мне и тогда она казалась древней старухой.

Я толкнул калитку и вошел во двор. Бурьян заполонил прежде выскобленный до пылинки палисадник. Окна были забиты досками – крест-накрест, как во время войны. Я сел на рассохшееся крыльцо и закурил. «Ну, и что дальше? – спросил я себя и усмехнулся. – А ты что хотел? Чтобы тебя встречали с фанфарами и ковровой дорожкой?»

– Эй! – вдруг услышал я и обернулся. На соседнем заборе висела девушка в белом платке, повязанном по-деревенски, по самые глаза, и в светлом сарафане, открывающем острые плечи.

– Вы к кому, дядя?

«Дядя». Я улыбнулся.

– Да сам не знаю! К бабе Зине вот ехал.

Девушка толкнула штакетину и, нагнувшись, пролезла во двор.

– А я вас помню! – сказала она. – Вы писатель! А я Таня, бабы-Нюрина внучка! Не помните меня?

– Помню, да! Рыжая такая девчушка, приезжала к бабе Нюре на каникулы, верно?

Она радостно кивнула.

– Ага! Как была рыжая, так и осталась! – Она стянула с головы платок, из-под которого тут же рассыпались, разбежались золотистые волосы.

– А что, баба Нюра в порядке? – осторожно спросил я.

– Да какое! – Таня горестно махнула рукой. – Уже три месяца как не встает. Зимой еще кое-как ползала. Весной почти нет. А в июне слегла. Хорошо, что тут и мы нарисовались – я и дети. У меня их трое! – гордо сказала она, задрав подбородок. – Три пацана, представляете?

Я улыбнулся.

– Так и лежит бабушка моя пластом. В поселок будем перевозить, куда деваться? Мы в поселке живем! Правда, места у нас немного, мы в общежитии. Одна комната на пятерых – мы с мужем и дети. Но ничего, справимся! Что делать-то? – И она улыбнулась широко и светло, блеснув ровным рядом красивых и белых, просто голливудских зубов. – А вы надолго? – осторожно спросила она.

– Да бог его знает! Надеялся, что баба Зина жива…

– Баба Зина умерла прошлым летом, – грустно ответила Таня. – Вы чуть-чуть не успели. А дом я вам открою, у меня же ключи! Там, конечно, мышам раздолье, небось все погрызли. Но прибраться можно, я вам помогу. Живите, сколько охота! Ну что? Пойдем? Раз уж приехали, надо устраиваться! – улыбнулась она, видя мою растерянность.

Я поднялся с крыльца.

– Пойдем… А что еще делать?

Выбора у меня, кажется, не было.

Не то чтобы я человек суеверный – нет, совсем нет! Но обстоятельства, которые складывались, наводили меня на мысли, что я что-то делаю не так. Или я вбила это в свою бестолковую голову? Не знаю. Но навалилось все и сразу – мама попала в больницу с тяжелейшим гипертоническим кризом. В приемном покое «утешили» – еще полчаса, и ее вряд ли бы довезли. Она лежала в общей палате, где с ней соседствовали еще восемь пожилых женщин, тяжелых больных. Старые кровати с проваленными матрасами, тяжелый запах болезни, невыносимо спертый воздух – старушки боялись сквозняков и окон не открывали. Дырявый линолеум и вечный запах пригорелой каши – кажется, в такой обстановке давление вряд ли придет в норму.

Замученные врачи старались поскорее скрыться от немногочисленных родственников больных. Мама почти все время спала – наверное, от лекарств. Я покормила ее супом, вышла во дворик больницы и только там дала волю слезам. Я неумело и нескладно молилась:

– Господи! Помоги! Помоги моей мамочке, умоляю!

Да, я была не самой хорошей дочерью – приезжала к ней редко, морочась и путаясь в своей жизни. Я тонула и задыхалась в своих проблемах и почти ничем с ней не делилась – обычное дело для взрослых детей. Я посмеивалась над ее привычками, кажущимися мне смешными и древними, как этот мир. Вот, например, мама никогда не выкидывала полиэтиленовые пакеты. Никогда! Она по-прежнему их стирала и сушила, прилепив к кафельной плитке. Почему меня это злило? А мама оправдывалась:

– Мы так привыкли.

Никаких современных моющих средств она не признавала – только сода, и все; все остальное – химия и отрава! Стирала по старинке, хозяйственным мылом. А сапоги натирала исключительно советским вонючим гуталином, не признавая импортные кремы для обуви. Ну и прочие мелочи, от которых я заводилась. Что так раздражало меня, почему я заводилась? Зачем? Зачем я заставляла ее оправдываться? Это ведь такие пустяки, привычки пожилого человека. А мы с мамой ссорились.

Я привозила ей сыр и колбасу, а она отрезала половину и складывала в морозилку. Конечно, я снова орала – мама! Какая морозилка! Какой бред! Зачем делать запасы? Через три дня я привезу тебе свежее!