Безгрешное сладострастие речи - Елена Дмитриевна Толстая

миром» Грина и «Приглашением на казнь» Набокова: и Друд, и Цинциннат – романтические герои, чужаки среди своих, особенные, не похожие на обывателей, с особой природой, оба они как бы воплощают легкость, оба тонкие, изящные, с маленькими руками, как бы частично уже развоплощенные. Друд сбегает из тюрьмы, у него где-то есть подобные ему друзья. Цинциннату удается сбежать только после казни, когда он присоединяется к подобным ему существам. Обоих сравнивают с Христом, оба отказываются от мира сего, оба погибают. По-видимому, речь идет не только о параллельном развитии общеромантических шаблонов у обоих авторов. В любом случае мы точно знаем: Набоков прочел Грина, ведь он принес ему литературную дань в «Приглашении на казнь».

О самой значимой перекличке между этими двумя романами В. Полищук пишет так:

«„Приглашение на казнь“ содержит дань Грину в эпизоде, где Цинциннат совершает „освежающее преступное упражнение“, в воображении отстегивая поочередно руки, ноги, голову и так далее. Отсылка – к эпизоду, когда прислуга в отеле судачит о таинственном постояльце Симоне Айшере и вспоминает о том, как видела бродягу, который поочередно отстегивал конечности и разговаривал с ними[398]. (Эту находку мы с Еленой Дмитриевной Толстой сделали независимо друг от друга, и, как мне кажется, перекличка лежит на поверхности.)».

В романе Грина «Блистающий мир» (1923) челядь судачит о летающем человеке: горничная рассказывает, как старый бродяга, ночуя в сарае, по очереди отстегивал части тела[399] и ставил их к стенке со словами «Обожаемые мои члены!» и «Мои любезные оконечности!» – вот это место в «Блистающем мире», глава VII:

«Приходит к нам человек – дело было ночью, – и просится ночевать… <…> Хотя я была маленькая, но ясно видела, что в старике есть что-то подозрительное. Когда он убрался спать, я подкралась к двери, заглянула в замочную скважину и… вы можете представить, что я увидела?

– Нет, нет! Не говорите! Не говорите! – воскликнули женщины. – Ай, что же вы там увидели?

– Он сидел на мешках. Я и теперь вся дрожу, как тогда. „Обожаемые мои члены! – сказал он и снял правую ногу. – Мои любезные оконечности!“ Тут, – ей-богу, я сама это видела – отнял он и поставил к стене левую ногу. Колени мои подкосились, но я смотрю. Я смотрю, а он снимает одну руку, вешает ее на гвоздь, снимает другую руку, кладет ее этак небрежно, и… и…

– Ну?! – подхватили слушатели.

– И преспокойно снимает с себя голову! Вот так! Бряк ее на колени!

Здесь, желая изобразить ужасный момент, рассказчица схватила себя за голову, вытаращив глаза, а затем с видом изнеможения, вызванного тяжелым воспоминанием, картинно уронила руки и откинулась, переводя дух.

– Ну, уж это ты врешь, – сказал повар, интерес которого к повествованию заметно упал, как только горничная лишила нищего второй руки. – Чем же он снял голову, если у него не было рук?» (3, с. 96–97).

У Набокова в «Приглашении на казнь» в конце главы II герой делает то же самое:

«„Какое недоразумение!“ – сказал Цинциннат и вдруг рассмеялся. Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух. Цинциннат сперва просто наслаждался прохладой; затем, окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело —

Грянул железный гром засова, и Цинциннат мгновенно оброс всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки. Тюремщик Родион принес в круглой корзиночке, выложенной виноградными листьями, дюжину палевых слив, – подарок супруги директора.

Цинциннат, тебя освежило преступное твое упражнение» (4, с. 61–62).

Сдвигология. Для того чтобы ведущий эмигрантский прозаик оказался «похож» на Грина, этого Рыцаря-Несчастье, этого Бертрама отечественной прозы, хмурого самоучку и пьяницу, как бы обреченного на периферийность и второсортность, должно было многое произойти. Нужно было, чтобы юноша Набоков, воспитанный на классиках и символистах, в Кембридже расширил свои литературные горизонты, включив в них ряд современных англичан – например, Уолтера де ла Мара, чудесного поэта и мистического писателя, на начало 1920-х автора новелл и двух романов о сверхъестественном. На взгляд из Англии, русской прозе не хватало сюжета. Литература авангардная была изысканно нечитабельна, традиционная – тенденциозна и скучна, а самая противная, горьковско-«знаньевская», с топорным символизмом и сецессионовскими ужасами на службе у «идеи», – отвратительна во всех смыслах.

Затем нужно было, чтобы в самой России изменились вкусы. Первым об этом – тоже глядя из Англии – написал еще Вл. Жаботинский в статье «Фабула» в «Русских ведомостях» в январе 1917 года[400]. Следующие пять лет пример остросюжетности подавала жизнь. Когда поутихло и объявили нэп, читающая публика обнаружила фабульный голод. Его утоляли переводами, пока русская литература описывала быт и психологию, пока не возникло всеобщее чувство, что русские писатели должны писать интересно, иначе их перестанут читать. Первый номер журнала «Новая Россия» Абрама Лежнева открывала статья Льва Лунца «На Запад!» (1922) – манифест молодого кружка «Серапионовы братья». Их ментор Е. Замятин сам впитал вкус к сюжетности во время своей работы в Англии. Очевидно, была живая личная связь – через Евгения Замятина – между первым всплеском интереса к этой теме в 1917 году и возобновившимся к ней интересом в 1922-м[401]. Та же мысль звучит в статьях В. Шкловского, в эссе О. Мандельштама. В ответ на этот запрос русские писатели обратились к научно-фантастическим, утопическим и авантюрным сюжетам. Процвели псевдопереводные романы и новеллы, написанные от лица несуществующих иностранных авторов. Выработался специальный «псевдопереводной» повествовательный стиль[402]. К нему-то и обратился ранний Набоков в своих берлинских рассказах 1923–1924 годов. Но Грин писал остросюжетные рассказы в псевдопереводном стиле уже с начала 1910-х годов без большого успеха у критиков: он считался поставщиком бульварного чтива, публиковался в третьесортных массовых журнальчиках «Аргус», «Весь мир», «Геркулес», «Огонек», «Синий журнал» и др. – однако был популярен, много переиздавался и хорошо раскупался.

Юность и молодые годы писателя были несчастливыми. Сиротство, неуживчивый характер, ранний уход из дому, прерванное образование, смена тяжелых профессий, общество неприятных людей… Затем призыв в армию, дезертирство и революционный активизм, тюрьмы и побеги. В 1906–1910 годах Грин жил нелегально в Петербурге, начал писать рассказы, познакомился с литературной богемой – и стал алкоголиком.

В годы Первой мировой войны Грин работал в малой прессе с невероятной интенсивностью. На страницах гржебинского еженедельника «Отечество» его военные рассказы поражают чистотой языка, мускулистым сюжетом, а самое главное – своей направленностью «вовнутрь», на исследование необычных