Болотное гнездо - Валерий Хайрюзов

– Мы вас ждем, ждем, а вы где-то пропали!

Спасла положение вторая девочка. Она, улыбнувшись, добавила:

– И все равно мы рады, что вы приехали!

Патриарх буквально расцвел от этих слов.

– Ну вот, не надо писать пьес, – пошутил я. – Лучше этих девочек не скажешь.

– Скажи, а вот те, кто ушел, кого нет с нами, они за нас переживают? – помолчав немного, спросила Валя.

– Они за нас молятся, – подумав, ответил я.

– Что, и твой святой? Он-то хоть догадывается, что ты здесь хлопочешь, ругаешься, болеешь?

Валин вопрос застал меня врасплох. В последнее время я жил пьесой, и все остальное казалось мелочью. Я не предполагал, какие испытания меня поджидают, но жаловаться, что передо мною в театре не распахивают двери, не хотелось. Значит, еще не пришло время, значит, я еще не все сделал, чтобы рукопись разрывали на части режиссеры.

– Он со мною рядом и дает мне силы, чтобы я преодолел все трудности. Думаю, и он молится за меня. Я это чувствую. Господь посылает нам испытания. Если это благое дело, то надо потрудиться и потерпеть. Главное, не опускать рук.

– Но бывает, бьешься, хлещешься, и все без результата.

– Бывает, все бывает, – подтвердил я.

– А потом вдруг враз все случается, – неожиданно всплеснула руками Валя. – Происходит все вроде бы само собой, и лишь позже догадываешься – помогли. Начинаешь думать, может, не надо было ломиться в открытые ворота и подождать, когда плод сам созреет.

– Где-то я уже это слышал, – рассмеялся я.

– Театр – сложная штука, – помолчав немного, сказала Валя.

– Сложнее некуда!

– В театр ходят все. Хоть раз в жизни, но ходят.

– На рынок тоже ходит много народа.

– Ты не путай пресное с соленым, – засмеялась Валя. – Древние греки говорили, что театр – школа для взрослых. В нем воспитывают чувства. Наш директор – умелый руководитель. Сохранить коллектив, выплачивать вовремя зарплату и держать баланс внутренних взаимоотношений – такое удается не каждому.

– Ты что, пришла защищать своего начальника? – откашлялся я. – Думаю, он в твоей защите не нуждается.

– Это точно, не нуждается. Когда Козыреву в очередной срок не назначили на должность, а новый приезжий губернатор, неожиданно для многих, назначил на это место Стеблева, что тут началось! Истерика. Уже не наш город, Москва была поднята на уши. Вмешался даже Кобзон. И народного режиссера убрали. В новой для себя должности он пробыл всего две недели.

Я решил повернуть разговор в другое русло, мне хотелось узнать, читал ли пьесу владыка. Я предполагал, что у пьесы, конечно же, как и полагается, есть сторонники и противники. Противники иногда даже рядились в сторонников. Делали это, чтобы показать осведомленность и свое независимое суждение обо всем, что происходит в культурной политике нашего города. Хотя я точно знал, пьесу читали всего два человека. Большинству было все равно, поставят или не поставят, пьеса – это же не курица, которую могут подать на стол. Если написал – хорошо, попросили заплатить – ищи гроши. За тебя никто деньги искать не будет. А поставят – садись в зале и наслаждайся. И мои претензии к директору, по большому счету, писаны на песке. Договора с ним у меня не было. Он предложил, я – согласился. Как говорил один из героев Шекспира: «Из жалости я должен быть суровым». Если и есть претензии, то, прежде всего, к самому себе.

Я понял, идти на выставку надо. Но попасть на ее открытие, где предполагалась первые лица, оказалось непросто. Выручила Валя, позвонила и сказала, что пригласительный будет на проходной.

Иногда бывает интересно посещать провинциальные выставки. На входе мне отыскали пригласительный, и я растворился в общем потоке посетителей, с удивлением отмечая, что почти не встречаю знакомых лиц. И тут заметил Валю. Она улыбнулась, потом подошла и шепнула, чтобы я не считал воробьев, а шел сейчас же прямо к владыке. Рядом с ним стояли Козырева и отец Максимилиан.

– Я прочитал, мне пьеса понравилась, – улыбнувшись, сказал владыка. – Что можно сделать, чтобы она была поставлена?

Краем глаза я увидел, что Козырева напряглась, она никак не рассчитывала на этот не предусмотренный протоколом мой разговор с владыкой.

«Наверное, в этот момент она жалеет, что рядом нет Минотавра», – подумал я.

– Все, что вы можете сделать – это благословить, – сказал я и посмотрел на министершу. Она с казенной улыбкой на лице смотрела сквозь меня.

Владыка перекрестил меня и, улыбнувшись, добавил:

– Всего-то. Ну, тогда с Богом!

В этот момент я ощутил себя губернатором Муравьевым, который получил благословение на занятие Амура.

Буквально через день мне был звонок от главного режиссера театра Папкина, он предложил встретиться и обсудить вопросы, связанные с постановкой пьесы.

Я возликовал. Наконец-то моя флотилия отчалила от берега и начала сплавляться по Амуру.

Режиссер оказался молодым, коротко стриженным, в спортивной майке человеком. Я знал: в театр его пригласили из Москвы, в которую он летал ставить модные спектакли. Он предложил мне переделать пьесу, для столкновения сил добра и зла ввести образ черта или чертенка. Я стал протестовать, в своих проповедях Иннокентий представлялся мне, как человек государственных начал, который, размышляя над смыслом бытия, отрицал всякую чертовщину. Это Михаилу Булгакову в «Мастере и Маргарите» захотелось посмотреть на человеческую сущность с темной стороны. Почему мы должны следовать за ним? Папкин рассеянно послушал меня и предложил подумать над образом умершей матери Иннокентия, которая в пьесе была бы судьей и эдаким оппонентом батюшки. Это несколько смягчало ситуацию, но не убирало вмешательство потусторонних сил полностью.

Я сказал, что подумаю. Затем Папкин, как бы мимоходом, осведомился, есть ли ответ на письмо земляков губернатору.

Уже наученный прошлыми промахами, я осторожно ответил, что помощь, конечно же, будет, поскольку сам губернатор сказал, что я ломлюсь в открытые ворота. Ответом мне была слабая улыбка Папкина – со мной вел переговоры стреляный московский воробей.

На этом мы расстались. От разговора у меня осталось послевкусие, покопавшись в памяти, я вспомнил Пермяка. «Возможно, эта встреча с Папкиным, как и с предыдущим с барнаульским режиссером, станет последней, а не крайней», – думал я, вспоминая свой разговор с Папкиным.

Психологи говорят, мысль материальна, далее в моих отношениях с театром возникла пауза. Через некоторое время Папкин отказался от постановки, заявив директору, что Иннокентий – не его тема. И дальше пошли непонятные странности. Тех режиссеров, которые хотели и могли бы поставить пьесу, Минотавр начал отвергать с порога, впрочем, тут же называя фамилии неизвестных для моего слуха столичных и питерских режиссеров, мол, надо бы предложить пьесу им, возможно, они и возьмутся. Но ни один из них мне не позвонил, и их мнение о пьесе так и осталось для меня тайной за семью печатями.