Болотное гнездо - Валерий Хайрюзов

Из кафе мы уходили уже одной командой. Под моросящий дождь даже пытались петь строки из песни про Солоху-бортпроводницу.

– Ушла на пенсию Солоха, говорят, – во весь голос кричала Инга.

– Врачи Вакулу начисто списали, – в тон ей подпевал я.

«Много ли человеку надо, посидели, поговорили и вроде бы решили все проблемы. Ворота, если они есть, все равно откроются. Даже если они подперты изнутри кольями».

Особенно меня позабавило предложение Инги кричать в трубу Минотавру. Это было революционное предложение. Я представил, на какую высоту поднялось бы театральное дело, если бы за него взялись бывшие стюардессы. Мне бы встретить их пораньше, тогда бы не пришлось поднимать в воздух алтайского режиссера, чтобы пробить брешь в стоящих предо мною воротах. Что ни говори – каждый бомбит цель по-своему. Я улетел в Москву и на какое-то время забыл о пьесе.

А потом был неожиданный телефонный звонок от директора молодежного театра Олега Слесарева с просьбой прислать пьесу. Я догадался: звонок организовала Валя. Я послал. За последнее время Валя стала для меня самым близким человеком, мое московское утро начиналось со звонка ей, вечером, перед тем как заснуть, я снова звонил ей. И всегда в трубке раздавался ее спокойный уверенный голос: мол, не беспокойся, все будет хорошо, вскоре все тронется с места. При этом о пьесе она не вспоминала. И я понимал, делает это сознательно.

С Минотавром мне довелось встретиться в столичном театре. Быстро пролетел год, и он вновь привез на столичную сцену в Художественный театр имени Чехова пьесу сибирского классика «Еще не время». Про себя я решил, что нужно обязательно посмотреть ее. У автора пьесы было чему поучиться.

Стояла пасхальная неделя. Над Москвой, то в одном, то в другом месте, наполняя собой небо, нарастал колокольный звон. Он радостно плыл над домами, улицами, затененными окнами. В эти праздничные дни каждый прихожанин мог забраться на колокольню и присоединится к таким же, как и они, по-детски любящим медный державный звук, который, обволакивая, проникал в каждого, обещая весеннюю чистоту, тепло и долгую, спокойную жизнь. Звучавшая медь как бы на время соединяла всех с небом, выправляя и успокаивая приостывшие за долгую зиму души.

С Минотавром мы столкнулись в дверях театра, звон столичных колоколов его не трогал, он прошел мимо, даже не кивнув. Через минуту я понял причину его сосредоточенности – директор спешил припасть к плечу новому губернатору, который, пользуясь случаем, решил посетить московскую сцену.

«Неужели Инга все же говорила с Минотавром? – мелькнуло у меня в голове. – Зачем? Чтобы еще раз утвердить, как говорил сам директор, что война обрывает связи? А там одно правило: от уважения до ненависти один шаг. Инга была права, хорошему актеру подвластно многое: он должен уметь, как в закупоренном сосуде, держать свои чувства и намерения. И говорить на людях только то, что требуется по тексту. Главное – сохранить лицо», – думал я, поглядывая на слегка приплюснутое лицо директора. Иногда отсутствие намерений говорит красноречивее любого объяснения, раньше, встретив меня, он начал бы говорить привычное: старик, не время, вещь слаба. И при этом неизменное, годами отработанное припадание головой к плечу собеседника.

И все же надо было отдать ему должное: кое-чему можно было поучиться и у него. Свой хлеб директор ел не зря. У него было обостренное чувство сцены, неважно, где в этот момент она находилась: в фойе, на улице, в кабинете у высокого начальства. Здесь ему одновременно приходилось быть актером, режиссером-постановщиком, конферансье, держать в руках все нити, чтобы все шло по намеченному плану. И не было у него случайных людей, все было продумано и отрепетировано заранее. На столичную постановку пьесы «Еще не время» были приглашены известные критики, которые должны были написать необходимые рецензии, столичные актеры, режиссеры, депутаты; все укладывалось в отработанный и продуманный сценарий. И даже билеты распространялись по отработанной схеме. Директор не любил слово «авось».

Какая свадьба без генерала! Минотавр привез в театр приболевшего автора пьесы, который должен был своим присутствием придать законченность всему действу. Он стоял рядом с губернатором, поседевший и постаревший, точно прикованный к обозначенному месту цепью, молчаливо и устало поглядывал на театральную суету. Чуть поодаль, в своей неизменной форменной черной без ворота тужурке, за автора уже вещал на камеру похожий на поседевшего семинариста златоуст Комбатов, чуть поодаль готовилась сказать свое слово Коклюшева. Все были на месте, каждый знал, для чего и зачем он присутствует здесь.

Раньше мне уже не раз приходилось смотреть пьесу, в ней я знал каждую реплику, каждое слово. Я вспомнил, что первоначально она была повестью, затем для театра автор сделал инсценировку. Несколько лет назад директор уже привозил ее на Международный театральный фестиваль и получил одну из главных премий.

Я еще раз посмотрел спектакль уважаемого всей Россией классика, пытаясь разгадать, что же в ней такого, что заставляет плакать и переживать пришедших в театр зрителей. Да, она была хорошо поставлена главным режиссером театра Папкиным. И актеры выложились – не каждый день приходится играть на столичной сцене. На этот раз Папкин взял в союзники не потусторонние силы, а выписанного с мастерством вполне привычного для России зеленого змея, хмельными чарами которого была отравлена мужская половина персонажей пьесы, которые даже у кровати умирающей матери, не стесняясь, звенели стаканами. Уже перед финальной сценой, стараясь не привлекать к себе внимания, я вышел из зала и двинулся к выходу. Краем глаза успел отметить: буфет уже готовился к фуршету, как было и заведено у Минотавра, на столы выставлялась привезенная байкальская водка, рыжики, омуль и сиги. Все было просчитано и учтено, как дважды два.

Едва я ступил на брусчатку Камергерского переулка, как тут же моя нога по щиколотку провалилась в бегущий водяной поток. Сибирский дождь догнал меня и в столице, он с торопливой легкостью и настойчивостью смывал все следы, всю наносную пыль, которая имело свойство накапливаться в больших городах. Несмотря на дождь, колокола продолжали свой радостный перезвон, как бы повторяя пасхальное слово Иоанна Златоуста, который утверждал, что в эти часы щедрый владыка принимает и последнего, как и первого, он и о последнем печется как о первом, и дела принимает, и все намерения приветствует, и деятельности любого человека отдает честь.

Лаечка еще не знала, что скрипящие по снегу собачьи унты, которые она обнюхала, означают для нее конец коротенькой жизни под мягким боком у матери. От унтов пахло сапожным кремом и еще каким-то незнакомым запахом. Обладатель унтов попытался взять ее на руки, но она отскочила к ботинкам человека, которого привыкла считать хозяином, поскольку он выносил в большой чашке еду ее матери. Обнюхав ботинки, она присела на снег, так же как это делала ее мать – северная лайка, подложив под зад коротенький пушистый хвостик. Хозяин поднял ее за живот, два пальца больно сдавили скулы, она вынужденно раскрыла рот. Незнакомец остался доволен небом ее пасти, и через мгновение лаечка очутилась за пазухой его летной куртки.