Демидовский бунт - Владимир Буртовой

– Попался, вор, бродяжка! Люди, глядите, воришка сволок со стойки горсть монет! Имайте вора!

Еще несколько месяцев назад Илейка сомлел бы от испуга, а сейчас даже голос не дрогнул. Он со злостью рванул руку из-под влажной ладони трактирщика, рассыпав копейки на прилавок и на пол.

– Не лги! Мои это деньги! На святой иконе поклянусь – мои.

За столами мужики перестали галдеть и стучать кружками, с любопытством ждали, чем все кончится. Вступиться за бродяжку не посмели: Досифей на селе – первостатейный мужик, с ним ссориться – себе в тройной убыток выйдет.

Из кладовой вышел сам хозяин – полная противоположность сыну: черноволосая с сединой голова, глубокие морщины у рта. Худое лицо казалось еще более длинным из-за тонкой и редкой бороды. И телом Досифей не в купеческое сословие, узкоплеч, штаны обвисли.

«Сморчок маринованный всплыл из рассола», – едва успел подумать Илейка, отступив от прилавка на шаг подобрать монеты.

– Что за гвалт, Сидор? – спросил тихо Досифей.

– Нищеброд монеты с прилавка хапнул!

Илейка рта не успел раскрыть в оправдание, как хозяин все тем же равнодушным голосом изрек:

– Имай тогда. К сотскому сведем.

Перепрыгнув через чью-то подставленную ногу, Илейка рванулся к двери. «Пистоль не налапали бы! Узрят оружие – запытают досмерти: откуда взялось?»

Сидор выбежал из-за стойки, вслед ему летел наказ родителя:

– Догони и вытруси хорошенько! Да к сотскому.

Почти из-под ног от крыльца метнулся заспанный неряшливый петух с большим исклеванным гребнем. Теряя перья, он взлетел на старую кадь, до краев наполненную затхлой водой, и заголосил недурем, перепугав впечатлительных хохлаток.

– Чтоб ты сдох! – ругнулся Илейка на петуха и кинулся бежать вдоль улицы.

Парень был здоровый, выше Илейки на добрую голову, да и застоялся за прилавком. Распугивая гуляющих по улице кур и гусей, уворачиваясь от редких встречных подвод, Илейка легко бежал в противоположную, дальную от церкви сторону села – не навести бы погоню на хромоногого отца Киприана.

За спиной по-прежнему тяжело бухал сапогами Сидор и кричал редким прохожим односельцам:

– Имайте вора! От тятьки награда будет!

Кто в ответ смеялся, кто для видимости пробегал вслед за Илейкой десяток саженей и отставал. Один тщедушный мужичишка спрыгнул было с телеги, пытаясь перехватить Илейку, но тот увернулся, перескочил поросшую полынью канаву за околицей села и нырнул в кусты над берегом Чарыша. Отдыхиваясь, оглянулся – Сидор взопрел, но не отставал.

«Еще выдюжить бы полверсты, да поскотины»[19], – подумал Илейка и снова побежал. Мужичонка скоро отстал, притомившись, махнул рукой и повернул к селу. Сидор надбавил прыти. Его прерывистое и шумное сопение – будто худые меха в кузнице – уже слышалось совсем рядом. Илейка понял – привычному к ходьбе, но голодному далеко не убежать, тело с каждой саженью становилось все непослушнее, в глазах клубилась пелена, подобно туману над степью в предутренние часы…

Илейка перелез через поскотину, пробежал еще саженей пять и остановился, с трудом сдерживая свистящее в груди дыхание. Успел окинуть взглядом окрестные заросли: слава богу, никого поблизости! Сунул руку под кафтан, нащупал теплую рукоять пистоля, сжал ее вздрагивающей рукой.

– Ага-а, попался, вориш… – И замер на полуслове возликовавший было Сидор, умытый потом и распаренный долгим бегом, словно только что из-под жаркого банного веника: в лицо из черного глаза взведенного пистоля дохнуло жутким могильным холодом. – Ты что… – ошалело залепетал. Красное лицо бледнело, наливалось буро-желтым соком, стало похожим на недозрелую, лежащую в тени листьев тыкву.

– Тать… без стыда и совести… – Илейка сплюнул густую слюну, чтобы не мешала дышать. – Перед Божьим ликом… не устыдился грабить путника. – И дерзкая мысль вдруг пришла в голову: – Скидай портки! Живо, а то стрельну! Кому велено! – прикрикнул Илейка, видя, что парень мешкает, путается ногами в штанинах. – Вот так… И рубаху стаскивай. Да полегче, боров белотелый, не порви рубаху-то на мокрых плечах! Ишь, прыткий больно, саврас без узды.

Весь в испарине, обдуваемый ветром, Сидор съежился, охватил себя широкими ладонями, а потом присел, отыскивая надежное укрытие за кустом. Зубы клацали, выбивая несуразную дробь.

– Спускайся к реке! Видишь, на том берегу, возле голых камней, куст бузины? В нем до ночи тебе сидеть. С открытым срамом в село не полезешь при божьем свете, на всю жизнь засмеют. – Илейка умерил дыхание, выдавил на лице подобие улыбки. – Штаны и рубаха в покрытие убытка – двадцать копеек я просыпал в трактире по твоей милости. Ну – двигай! Да не вздумай блажить – пальну в голое гузно. Чтоб помнил!

Сидор не заставил себя упрашивать, ойкнул, войдя в холодную воду, быстро переплыл Чарыш и, пугливо оглядываясь – а ну как бродяжка и правда в спину стрельнет, – проворно шмыгнул в кусты и затаился за серыми камнями.

Илейка, кинув потную одежду Сидора, кустами пошел прочь от берега.

– Сиди теперь, петух общипанный, – не без злорадства бормотал он, обходя село вдоль поскотины. Солнце нехотя, как будто опасаясь чего-то, опускалось к горизонту и набухало.

Илейка снова приблизился к селу, вторично с того же конца, что и в первый раз. Не мешкая – слава богу, никто не встретился! – отыскал двор Парамона. Из сенцев слышался густой бас псаломщика:

– «Услышь, Господь, правду мою, внемли воплю моему… От твоего лица суд мне да изыдет, да воззрят очи твои на правоту…»

Псаломщику мешало приглушенное женское рыдание.

На крыльцо вышел враз осунувшийся, с запавшими глазами Парамон, не удивился, увидев Илейку на своем подворье.

– Тебя, что ли, в трактире ловили? – спросил он негромко.

Не помышляя разжалобить Парамона своими злоключениями – у хозяина и так горя в избытке! – рассказал Илейка о лихоимстве трактирщиков.

– Так-то, братец, – отозвался Парамон. – Не зря умные люди говорят, что нет черта без болота, как и болота без черта… Только от этих извергов не отгородиться сухим чертополохом, как от нечистой силы отгораживаемся, сквозь любой заслон в душу и в карман мужику лезет загребущей лапой. – Подумал с минуту и спросил: – Деньги еще есть при тебе? Или пособить тебе чем?

Илейка без опаски набрал в кармане около рубля медными пятаками, которыми снабдил их покойный теперь атаман Чубук.

– Посиди здесь. Я сам за харчами схожу, – и Парамон, не закрыв калитку, вышел из подворья. Илейка присел на опрокинутую деревянную бадью около просторного корыта, из которого поят лошадей, и под монотонный голос псаломщика гладил доверчивую хозяйскую кошку.

Через час, провожая Илейку в полутьму вечерних сумерек, Парамон сказал доверительно: