Демидовский бунт - Владимир Буртовой

– Повалюсь повинной головой общинным старцам в ноги, – решил Аникей. – Авось простят воровство… Упрошу поставить меня молотобойцем при их кузне, тем и кормиться буду.

– Однака кушать пора, – прервал беседу проводник Николка.

Илейка вынул ложки. Обжигаясь, Аникей съел кашу и уснул, едва головой коснулся подсунутого Илейкой свернутого кафтана.

* * *

– Нечистой силе здесь только гулять, – выдохнул отец Киприан за спиной. Илейка, упираясь ногами в выступы, из последних сил поднялся и грудью лег на прохладную, влажную от ночной росы каменную плиту.

– Одолели, не сорвались в преисподнюю, – откликнулся он на слова монаха, с опаской посмотрел вниз – под ними, укрытая облаком водяных брызг, горная речушка с озлобленным шипением прорывалась сквозь холодные и сумрачные теснины: нравом и повадками горная река так схожа со змеею, которая в пору линьки вот так же вползает в тугую расщелину, жмется к шершавым стенам и, обновленная, вылезает из старой шкуры.

Аникей подсадил отца Киприана, после чего за повод с трудом втянул лошадь по крутому, камнями заваленному подъему. За Аникеем поднимался проводник Николка и сердито ворчал в оттопыренные усы:

– Моя тут, однака, никогда не ходил, дорогам не знал такой.

Перед побродимами открылось межгорье, обрамленное по окоему густым сосновым лесом, с маленьким лугом во впадине. Справа, за редкой стеной ельника, зиял речной провал, над верхами елей поднимались горные пологие вершины, с распадками, каменными осыпями и почти отвесными стенами в местах, где земля дала трещины.

– Вот, добрались. – Аникей рукавом вытер широкоскулое лицо и взглядом указал на малоприметное отсюда строение у подножия горы, над которым еле различимо вился сероватый столбик дыма. И больше никаких признаков жизни.

– Кузня у каменщиков там, а жилье укрыто и вовсе невидимо, – пояснил Аникей. – Ну, братья, с богом. Как-то нас встретят…

Силком потянули за собой лошадей: захотели попастись. Из горного многотравья, особенно близ речного обрыва, густо поднимались высоченный конский щавель, отцветающая нежно-белая мальва и ярко-желтая рябинка. Чуть реже попадалась с почти метровыми стволами наперстянка в пожухлых уже соцветиях.

Побродимов приметили, когда до поселка оставалось менее сотни саженей. Из жилищ вышли бородатые седые старцы. В дальней кузне утих звон молота, и два кряжистых мужика, не сняв кожаных передников, в сопровождении посланных за ними отроков спешили к старцам – кто знает, что за народ явился к их тайному жилью?

Увидели монаха-горбуна, согнутого над посохом, – стушевались. Нахмурились, когда распознали Аникея, кулаками подбоченились: неужто терпение их испытывает?

В десяти саженях от старцев Аникей опустился на колени, склонил повинную голову на грудь. Илейка и Николка с лошадьми и Иргизом остались стоять рядом с ним, а отец Киприан подошел к беглым каменщикам один.

– Да благословит Господь ваши жилища, братие, – приветствовал монах и осенил каменщиков и их избы большим крестом, снятым с рясы. Каменщики ответили монаху глубокими поклонами, а в глазах прежнее недоумение – зачем здесь, среди мирских отшельников, отшельник монастырский? Однако поочередно подошли к руке черноризца и приняли благословение.

– Этот вор-конокрад где вам попался, святой отец? – спросил старший среди каменщиков, высокий, немыслимо худой старец. Белая с прожелтью борода казалась приклеенной на морщинистой отвислой коже его лица. Бесцветные от долголетия глаза смотрели из-под бровей твердо, словно туман старости не коснулся их зрачков.

Отец Киприан поведал старцам о неожиданной встрече с Аникеем и попросил каменщиков не гнать раскаявшегося:

– Молящий да будет услышан… Человека совесть зазрила от содеянного.

– Ну что же, – порешили старцы после недолгого совещания. – Муж он крепкий, нам был бы в доброе подспорье и к защите от недругов. Пусть живет, ну а сызнова заворует, так пустим в Катунь не на плоту, а под плотом… – И пригласили побродимов к столу, благо время подоспело обедать.

Вечером, сидя со старцем Устином на скамье около жаркого костра, отец Киприан с горечью сокрушался: еще совсем недавно, шагая по камням вдоль реки Катуни, думал он, что идет уже окраиной заветного Беловодья, где земли заселены счастливыми пахарями. Дошел, и что же? И здесь нищее убожество! И здесь ежедневный страх быть обнаруженными, схваченными вездесущей горной стражей, которая проникает в Алтайский Камень все глубже и глубже, выискивая беглых и укрывающихся староверов.

– Живем на вольных землях, а вольными себя не чувствуем, – подытожил нерадостный рассказ о поселенцах старец Устин. – Неужто везде так – мужик и горе неразлучны? Неужто каждому до сырой могилы жить в извечном страхе прогневить начальство и спознаться с ржавыми колодками?

Отец Киприан ворошил головешки в золотистой горке перегорающего костра, прислушивался к вечерней тишине, к шелесту ветра в вершинах столетних сосен. Спросил о Беловодье, не знают ли старцы, далеко ли заветная земля? Может, шел уже кто мимо, отыскивая истинно вольную землю?

– Не было здесь таких путников, святой отец. Слух о Беловодье и среди каменщиков иной раз зыбким туманом перед ночными сумерками явится, а потом и улетучится без следа… Да и где она, страна эта желанная? Дальше нас – дикие горы. А за горами, сказывают бугровщики[20], безводные пески, где и птице не жить, не то что человеку.

Отец Киприан вновь взгрустнул – думал, что отыщется хоть какой-то явный след на земле, помеченный на путнике Марка Топозерского. А здешние каменщики ничего не ведают ни об Уймонской долине, ни о Буран-реке… Где они? Какой тропой идти к ним? На юг ли, на восток?

– Надобно искать царство Индийское и вдоль того царства идти, – осмелился подать совет Илейка. Он пристроился под толстой елью, гладил Иргиза по загривку и слушал беседу старших.

– Иного пути не ведаю, – согласился отец Киприан. – Дойдем до верховий Катуни, а там – как бог даст… Может, еще какие поселения встретятся, может, там кто подскажет верный путь, а то и проводят до Индии.

Отец Киприан спросил у старца Устина, нет ли среди здешних поселенцев желающих идти с ним искать Беловодье, чтобы, отыскав, и остальных беглых увести туда.

Старец Устин покряхтел, повозился на низенькой лавочке у костра, надолго замолчал, опустив бороду на истрепанную домотканую рубаху.

«Не хочет обидеть, выказав неверие в Беловодское царство, – догадался отец Киприан. – Для них слух о Беловодье подобен далекому степному мареву: тяжко стало – и слух тот заклубился перед глазами, манит вперед, а чуть пригрело солнышко – им уже и довольно, никаких далей не надо…»

Устин словно разгадал его мысли:

– Не погнаться бы нам, святой отец, за двумя зайцами… бессъездно живем здесь добрый десяток лет. Уйдем отсюда, а обжитое место другие беглые займут. Да и как уйти, толком не ведая, что нас ждет там, за горами да песками нехожеными? Угодим еще в иноземное рабство – лучше ли будет?