Демидовский бунт - Владимир Буртовой

– Тише, – прошептал Илейка. – В горах кто-то есть.

Затих звон подков, и только река с шипением ворочалась в каменистом русле, словно богатая и привередливая невестка на постели, приготовленной руками нелюбимой свекрови.

– И я слышал – кричал, однако, люди какой-то в горах, – откликнулся проводник и приставил к уху темную ладонь, направив ее к верховью Катуни.

Постояли еще минуты две. Крик повторился – шел он от реки.

– А вдруг нежить речная балует? – заволновался Илейка. – Наши водяные днем-то спят, а здешние кто знает?

– Ежели нечистая сила – полбеды, а ну как разбойные людишки наскочат, коней отнимут, провиант пограбят, а то и самих в реку спустят… Вон, плывут!

Из-за обрыва, где река делает крутой поворот возле скалы, вывернулся плот, сколоченный из коротких бревен. На плоту, в мокрой от холодных брызг однорядке, сидел простоволосый мужик и коротким веслом изо всех сил греб, пытаясь избежать столкновения с каменными зубьями, торчащими из пенистой воды.

– Один только? – удивился отец Киприан, ожидавший, что за первым плотом появятся еще и еще, целая ватага.

Человек на плоту вскинул голову, увидел путников, коней, радостно закричал, замахал веслом еще яростнее. Наконец ему удалось вырвать плот из водоворота между камнями и приткнуться к берегу, несколько ниже того места, где остановились побродимы.

Илейка первым подбежал к плоту и остолбенел – издали показалось, что у мужика нет обеих ступней! Пригляделся и понял: в бревнах выдолблены углубления, в которые и были опущены ноги, а сверху накрепко и плотно прибиты дубовые брусья – ног не выдернуть! Потрясенный, Илейка медленно оглянулся и махнул отцу Киприану, призывая подойти.

Монах, приближаясь, заговорил издали:

– Куда же ты, чадушко, так смело пустился вплавь по этой дикой реке? Мыслимо ли одному… – И замолчал с открытым ртом, уставясь на ноги странного путешественника: вот так колодки! Всякое видел на своем веку, но такого не то что видеть, а и слышать не доводилось!

– Помогите избавиться, святой отец, – прохрипел плотовщик натруженным горлом – и не диво, столько кричал, пока несло его по реке, утыканной коварными камнями!

Илейка побежал к коню и возвратился с топором и веревкой, ловко захлестнул один конец за ствол сосны, другой перекинул на плот. Мужик вымучил на худом заросшем лице подобие благодарной улыбки, с трудом привязал веревку к столбику-стульчику, на котором сидел до этого, положил весло у ног – теперь река не донесет плот, играя им, будто ветер пушинкой, подхваченной на птичьем дворе.

– Святой отец… который день во рту макового зерна не имею, – снова подал голос плотовщик.

«И без слов то видно», – подумал Илейка: сквозь всклоченную мокрую бороду просвечивала пожелтевшая кожа щек, руки избиты о грубо выструганное весло, колени дрожали, как у слабого сердцем татя, приведенного к плахе.

Илейка принес кусок подсохшего ржаного хлеба и немалый по размерам круг колбасы. Плотовщик давился едой, изредка, когда волна перекатывалась по бревнам плота, ладонью подхватывал воду и запивал, словно квасом.

Аникей, так назвался плотовщик, поел, ему подали топор, и он осторожно расщепил на куски дубовые брусья. Когда около гвоздей остались узкие полосы дерева, Аникей подсунул лезвие топора и рванул изо всех сил.

– Ух ты-ы! Не на живую руку дубовые кандалы сработаны! – осторожно вынул ноги, поставил их на мокрый плот, пошевелил ступнями. – Не всякому волку удается уйти живу из капкана. Будто из могилы поднялся… Выходец с того света! Хо-хо-хо! – Плотовщик засмеялся дико, раскатисто. Илейка оробел – не душегуба ли лютого выпустили на волю? Кинется теперь с топором на них, в надежде побрать пожитки и коней.

Но Аникей умерил дикость своего смеха, поклонился монаху в пояс и сказал с чувством признательности:

– Спаси вас Бог, отец Киприан, за христолюбие и милосердие.

«Ну вот, так я и думал – тать страшный», – пронеслось у Илейки в голове, и он, бережения ради, ступил на шаг в сторону, сунув руку под кафтан, где припрятан пистоль.

Осторожно ступая по бревнам и мокрым камням, Аникей сошел на берег, отбил поклон в ноги отцу Киприану, потом, к немалому его удивлению, и Илейке. Возле костра, с наслаждением разминая затекшее от однообразного сидения тело, вытянулся на траве. Услужливый Николка хлопотал за приготовлением горячего ужина, поглядывал на плотовщика, качал головой, цокал языком и что-то негромко бормотал по-своему.

– Воля. – Аникей улыбался ласковыми серыми глазами, тепло потрепал Илейку по вихрастой голове. – Нет, дружище, ничего милее душе, нежели обретенная воля!

«Не похож на татя человек с такими добрыми глазами». – Илейка постепенно успокоился, однако не упускал нового знакомца из виду, готов был в любой момент выхватить подарок покойного атамана Чубука и защитить себя и отца Киприана.

– Кто же тебя наказал так, сын мой? – приступил с расспросом монах, не выказывая беспокойства ни взглядом, ни голосом, словно встретил не странного колодника, а хорошего знакомого односельца, с которым долго не виделись.

Аникей без конца менял положение на траве, как бы все еще не верил возможности свободно двигаться, рассказал:

– Два года тому бежал я с товарищем от молотовой работы на казенном Колыванском заводе. Отчего бежал? За строптивый нрав невзлюбил меня старший мастер, донимал зряшными штрафами, так что заработанного и на прокорм не оставалось.

Аникей нервно покусывал былинку ковыля и говорил о том, как ушли они с товарищем в Алтайские Камни. Да, видимо, бес вселился в их души, не легли руки к крестьянскому труду, потянуло на легкую жизнь.

– Недолго клевали чужой даровой корм шустрые воробушки, – усмехнулся Аникей, и кривая улыбка тронула обветренные губы. – Несколько раз удавалось нам угнать коней у беглых каменщиков и продать кочевым ойротам. Изловили-таки конокрадов. Каков был приговор схода – сами видели, святой отец. – Аникей рукой показал в сторону бурной реки и плота, который упрямо тыкался углом в черные мокрые камни, словно норовил вслед за горемычным хозяином выбраться из холодной воды и обсушиться у костра.

– Пустили нас по реке на волю божью. Товарищ мой утонул под вечер первого же дня… Скалы у берегов были отвесные, нигде не могли приткнуться, чтобы передохнуть. Плот о камень ударило, перевернуло течением… – Аникей умолк, перекрестил себя торопливо. – Я сильнее был, проскочил те страшные места, и на ночь удавалось хоть как-то пристроиться у боковых камней для отдыха. Бр-р, страх…

– Община ваша на Катуни стоит?

– Нет, на боковушке. Версты за три-четыре будет. Места глухие, потаенные, другим неизвестные… Пойду вновь к общинникам.

Отец Киприан удивился такому решению плотовщика и высказал опасение:

– А ну как второй раз по реке пустят?

– Могут. – Аникей поник головой, лохматой, как у бурого медведя, только что поднявшегося из берлоги после зимней спячки и не причесанного еще теплыми весенними дождями. – Да и к дому возвращаться нет резона – каторга уготована за побег. Знает заводское начальство, что сговаривал я многих уйти в горы. Поостерегутся, подумают, будто ради смущения других возвратился на завод, – помолчал, прикрыл веками воспаленные, в красных прожилках глаза. Губы, обветренные и в трещинках, чуть приметно шевелились, словно Аникей в полусне о чем-то говорил неслышно. Отец Киприан терпеливо ждал, не решаясь прервать чужое раздумье своим предложением идти с ними в неведомое Беловодье. Суеверный страх сдерживал старого монаха: столько было побродимов, согласных искать страну мужицкого счастья, а вот опять один, с отроком: нет Евтихия, нет Добрыни, нет сильной ватаги атамана Чубука… Позовешь этого беглого, а ну как и ему та же участь выпадет? Кто знает, вдруг Господь лишь ему да отроку Илье дозволяет ступить на потаенную, от иных укрытую землю?