Демидовский бунт - Владимир Буртовой

В тихом безмолвии послышались осторожные глухие шаги. Подошел сержант. На взгляд-вопрос Чубука ответил, смягчая голос при покойнике:

– Решился я, атаман, иду с вами… А доведется найти вольную мужицкую державу – сыщу способ и детишек своих потом к себе тайно забрать.

Гурий Чубук обнял сержанта, троекратно поцеловал.

– Молодец, брат. Предадим Игната земле, други, а нас ждет нелегкий путь в Алтайские Камни и дале, куда поведет наш поводырь, отец Киприан.

Клейка опрокинулся у костра спиной на теплую июньскую зелень и задумчиво уставился взором в звездную даль, такую же неведомую и манящую, как и Беловодье. К ним подошел Гурий Чубук, присел на корточки. Отец Киприан приподнялся на локоть, глядя на полыхающий огнем костер, не сдержался и укорил атамана – зачем было губить молодого офицера?

После томительного раздумья, словно решая, говорить ли вообще об этом, Чубук пояснил все же свой поступок:

– Ищут нас, святой отец. Давно ищут, еще от воинского обоза. И знают, что иного пути, как в Алтайские Камни, у нас нет. На мужиков я еще могу положиться – встретят драгун, ложный путь укажут, да и числом умышленно утроят нашу силу, чтобы устрашить солдат. Поручик, ежели бы ушел живым, то навел бы на истинный след.

– Не разбежится ватага, завидев драгун? – неожиданно вмешался в беседу взрослых Илейка: хотелось верить, что идут с ними не робкие люди.

– Только бы в засаду не угодить, – помедлив снова с ответом, сказал Гурий. – Издали приметим – изготовим пушку. Сержант Наум, верую, не подкачает. И десяток картечных зарядов во вьюке – не малость для боя.

Гурий распахнул кафтан, подставил грудь под теплый, пахнущий молодой зеленью ветер степи. Неожиданно заговорил о недавнем прошлом:

– Не пустозвоня сказывал я работным мужикам о Беловодье, когда просил вступить в ватагу. Твоя мечта о заветной стране, святой отец, стала и моей мечтой. Говорил я еще в Ромоданове, что к гончаровским прибился пришлый монах, сманивает уйти в нехоженые земли… Должно, в том Божья воля, что наши пути-дороги сызнова пересеклись.

Илейка в порыве радости вскочил с травы и прижался к Гурию, как когда-то – а кажется, совсем недавно – прижимался на берегу Игриза к деду Капитону. Атаман обнял его за плечи, улыбнулся такому открытому проявлению привязанности:

– Разве не истина, брат Илья: ловка блоха, да и ее прыжкам приходит под ногтем конец! Тако ж и я по Руси прыгал – там укусил барских слуг, здесь укусил. А конец-то неминуем, если не уйдем из-под царской неволи. – Гурий помолчал, с опаской посмотрел в южную, тьмой закрытую даль горизонта. – Только бы нам счастливо миновать горные заводы. А там, среди вольных земель, сами себе будем хозяевами.

Отец Киприан внешне остался сдержанным, но душа его возликовала – наконец-то сыскались истинные волелюбцы! Сказал, словно подумал вслух:

– И других, верую, встретим, и они пристанут к нам. Явимся в Беловодье завидно крепкой общиной, тамошним жителям не в обузу, а в добрую подмогу… Я рад твоему решению, атаман. Панкрат выведет нас к реке Катуни, а далее по той реке пойдем, как путник Марка Топозерского нам указует. При мне он, тот путник.

– Вон-a что! – с радостью, оживясь, вскрикнул Гурий. – Стало быть, и вы не вслепую идете?.. Дошло до моего скудного ума, отец Киприан, ежели такой силой не устояли в родных местах, то малой горсткой нам зла на Руси не искоренить. Надобно весь нищий люд собрать под едину руку. Но где, чья она, эта рука? Святого ли Георгия или нового Стеньки Разина?

Отец Киприан тихо прикоснулся к локтю поникшего головой атамана, утешая, сказал:

– И я о том думал, брате Гурий… Может, Господь беловодских воевод наделил храбрыми сердцами и разумом мудрого Давида? Добредем, поведаем о мужицком горе на святой Руси.

– Дойдем, сила в мужицких ногах издревле не переводилась. Ну, почивайте спокойно, святой отец и ты, Илья. Пойду дозорцев подале от бивака выставить. Не подкрались бы драгуны ночными лисами к нам.

Неделю брела ватага Барабинской степью, пока не вышла к селению Лесное. Село это в четыре – пять десятков дворов с таким же правом можно было бы прозвать и Степным и Озерным, потому как рядом тянулись мелководные светло-голубые озера, а вокруг, охватывая озера и небольшие лесные колки, цвела пышная, не схваченная еще жарой июньская степь.

Поселенцы встретили ватагу настороженно, зато ребятишки, глазея на пушку, которую тащили на веревках две лошади, известили атамана, что прошлым вечером проезжали конные драгуны большим числом, выспрашивали о беглых и настрого наказывали мужикам не давать царским супротивникам приюта и укрытия.

Гурий за приличную плату уговорил-таки сотского укрыть раненых до их выздоровления, собрался было уводить ватагу, но тут захудалый, с больными до красноты глазами мужик в лаптях на босу ногу среди улицы упал на колени перед монахом, простер к нему руки. Тонкая шея торчала из выреза кафтана, словно пестень из старой избитой ступы. Взмолился:

– Святой отец! Не дай невинным детским душам пребывать и дале в тяжком грехе! Батюшка, двое их у меня, внуков, и оба некрещеные. Будь столь милостив, окрести. Нет у нас церкви-то, нету и священника. Ты к Богу ближе всех, умилости Всевышнего…

Гурий немного подумал и решил уважить мужика – как бы потом, осерчав на отказ, не выдал властям товарищей, оставленных на поправку. Обратился к отцу Киприану:

– Сотвори Богу угодное дело, святой отец. А мы ради бережения пойдем из села прочь. Вон к тому лесочку за озером. Там обождем вас.

В темной низкой избе с прогнившей у порога половицей, завидя входящего монаха в черной рясе и в клобуке, с лавки на пол бухнулась предревняя старуха. На коленях подползла за благословением к отцу Киприану, зашамкала беззубым ртом, едва выговаривая слова:

– Святой отец, за все празднички минувшие, за все празднички грядущие… – И трясла протянутыми восковыми, в синих прожилках, руками, хватала монаха за рясу. – Не из раскола мы, верь.

Отец Киприан благословил умилившуюся до слез старушку, помог ей прилечь снова на лавку. Потом принял от стеснительной румянощекой молодки близнецов – мальчика и девочку.

– Родитель-то их где? – спросил отец Киприан, невольно любуясь молодой хозяйкой, которая была в самой красной поре – тяжкий труд и нищета не успели еще согнать со щек румянец, не притушили блеска карих глаз, не согнули белую шею в раболепном поклоне перед десятским, сотским, старостой…

– В извозе, святой отец, в извозе наш Тимофеюшка, – затараторил хозяин дома, беспрестанно ворочая шеей, заросшей седым волосом.

«Чисто петух общипанный, но еще не смоленный над костром», – подумал Илейка и улыбнулся про себя, от порога наблюдая за суетой в избе.

– По весне пошел наш Тимофеюшка с обозом на Колыванский завод, не скоро возвернется. Вот будет ему радости, вот утешится родительское сердечко…