Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

В день коронации не мать, а кузина Мэгги расчесала мне волосы, красиво распустив их по спине до самого пояса. А потом Сесили убрала мои волосы под золотую сетку, поверх которой мне следовало надеть золотой обруч с бриллиантами и рубинами. Рубинов было очень много, ибо они означают женскую добродетель; именно эту роль — добродетельной женщины и королевы Тюдоров, чей девиз «смиренная и раскаявшаяся», — мне отныне предстояло играть всю жизнь. Не имело никакого значения, что я обладаю страстным и независимым характером. Мое истинное «я» отныне не должно было появляться на поверхности; и в истории обо мне навсегда должны были остаться упоминания как всего лишь о жене одного короля и матери другого.

Королевский барк был уже готов; на нем меня должны были отвезти вверх по реке в Вестминстер; следом за ним на разукрашенных судах с музыкой и пением предстояло плыть мэру Лондона и представителям всех гильдий. И я подумала, что моя мать в очередной раз будет смотреть из окна своей кельи на неторопливо проплывающий мимо королевский барк, направляющийся на торжество по случаю коронации, только на этот раз на палубе судна она увидит свою дочь. Я знала, что мать непременно выглянет в окно, чтобы меня увидеть, и очень надеялась, что она порадуется хотя бы тому, что ее план с моим замужеством полностью осуществился и уже дал плоды. Это она посадила меня на английский трон, и хотя позолоченный барк благодаря усилиям гребцов проплывет, сопротивляясь течению, мимо ее окон, все сделают вид, что ее самой там нет. И это будет уже четвертая коронационная процессия, в которой она не будет принимать участия. Но на этот раз на палубе пышно украшенного судна на золотом троне будет сидеть ее дочь, и люди, выстроившиеся по берегам реки, чтобы приветствовать новую королеву, станут выкрикивать: «За Йорков!»

Я спустилась к пирсу вместе с фрейлинами; те, что несли мой шлейф, старались поднять его как можно выше, чтобы он не касался пропитанного водой ковра. Затем мне помогли подняться на борт судна, великолепно убранного по случаю торжества флагами и цветами. Вокруг барка крутились всевозможные пестрые суденышки и разукрашенные баржи. Как только я ступила на палубу, заиграла музыка и хор запел хвалебный гимн моим «бесчисленным» добродетелям. Я заняла свое место на корме; над головой у меня был золоченый балдахин, а золоченый трон подо мной был выложен мягкими бархатными подушками. Фрейлины кружком собрались вокруг меня. Наши придворные дамы всегда славились своей красотой, но сегодня каждая из них еще и постаралась особым образом принарядиться, надев все самое лучшее. Гребцы, повинуясь ритму, отбиваемому барабанщиком, дружно взмахнули веслами; остальные суда, собравшиеся вокруг нас, отплыли в сторону. Я приклеила на лицо счастливую улыбку, и мы поплыли в сторону Вестминстера.

У одного из сопровождавших нас кораблей на носу была голова дракона, свитый в кольца хвост которого кончался где-то на корме. Это был знаменитый красный дракон Тюдоров, и у него в пасти то и дело вспыхивал огонь, словно он и впрямь был огнедышащим. И каждый раз люди на берегу восторженно вскрикивали, однако, завидев меня, они стали кричать: «За Йорков!», хотя это, безусловно, был праздник Дома Тюдоров. И я, слыша этот клич, ничего не могла с собой поделать — я искренне улыбалась и даже радостно смеялась, видя столь преданную любовь народа к моему Дому, которую люди выражали, несмотря на трепетавшие на ветру бело-зеленые флаги Тюдора и красного дракона, с ревом изрыгавшего пламя.

Королевский барк, выплыв на середину реки, стал легко подниматься против течения, гонимый приливной волной, но когда я увидела кирпично-кремневые стены Бермондсейского аббатства, рулевой вдруг направил судно к противоположному берегу: видно, ему было приказано пройти как можно дальше от стен этого монастыря, где, точно в тюрьме, находилась моя мать. У стен аббатства толпилось множество людей, но на таком расстоянии различить отдельные фигуры я, разумеется, не могла. Я подняла руку, заслоняя глаза от солнца, и золотая корона оцарапала мне пальцы. Нет, невозможно было разглядеть мать в этой толпе! Мы были слишком далеко, у противоположного берега широкой реки, а я так хотела ее увидеть! Я так хотела ее увидеть! Я хотела, чтобы она догадалась, что я ищу ее глазами, и подала мне какой-нибудь знак. На мгновение мне подумалось, что ей, возможно, приказали оставаться в келье, пока барк не проплывет мимо. Неужели она покорилась этому приказу? Неужели она так и будет сидеть в своем кресле, в своей холодной келье с белеными стенами, слушая веселую музыку, разносящуюся над водой, улыбаясь шуму и реву дракона, изрыгающего пламя, но так и не узнает, что я ищу ее глазами, что я очень хочу ее увидеть?

И вдруг, словно по волшебству, я ее увидела! Точнее, я увидела некий флаг, хлопающий на ветру, дувшем с реки. С первого взгляда казалось, что это, так сказать, обновленный вариант флага Тюдоров, где на зеленом поле была вышита «роза Тюдоров» — белая роза с красными краями; этот символ в последнее время старался продемонстрировать всем каждый разумный человек. Однако тот флаг, который увидела я, был несколько иным: это была белая роза на зеленом поле Тюдоров; если там и была некая красная сердцевинка, то настолько маленькая и незаметная, что ее и разглядеть было невозможно. Нет, каждый сразу узнал бы в этом цветке белую розу Йорков! И под этим флагом, разумеется, стояла моя мать; она стояла под флагом с белой розой, под флагом ее обожаемого покойного мужа, и когда я посмотрела в ее сторону, подняв в знак приветствия руку, она, точно девчонка, подпрыгнула от радости, что я ее заметила, и замахала обеими руками, высоко подняв их над головой и смеясь от восторга, как всегда юная и непокорная. Она даже пробежала немного вдоль берега, стараясь не отставать от моего далекого барка и выкрикивая «Элизабет! Элизабет! Ура!» так громко и ясно, что я сумела ее расслышать, несмотря на шум, царивший над рекой. Не выдержав, я вскочила со своего золоченого трона, бросилась к борту и наклонилась как можно дальше над водой, чтобы помахать ей в ответ; совершенно забыв о королевском достоинстве, я радостно закричала: «Матушка! Это я! Я здесь!» — и засмеялась, не скрывая своего удовольствия от того, что все-таки сумела ее увидеть, что и она тоже меня увидела, что теперь во время коронации у меня в ушах точно благословение будет звучать ее легкий смех.

* * *

Моя коронация послужила неким отправным моментом для целой череды обручений и свадеб. Генрих со свойственной ему методичностью использовал моих сестер, точно фигуры на шахматном поле, и заключал брачно-политические союзы, способствующие укреплению собственного трона. Он даже мою мать решил вновь ввести в игру, для начала позволив мне вместе с сестрами навещать ее в аббатстве, а затем велел передать ей, что пока что прощает ее, ибо вновь вернулся к идее ее брака с королем Шотландии Яковом III.

Я боялась, что в аббатстве будет холодно и неприветливо, но в комнате матери оказалось очень уютно; она сидела возле огня, жарко горящего в камине, причем топили камин явно яблоневыми дровами — я сразу узнала этот дымок с приятным ароматом. Возле матери сидели моя сводная сестра Грейс и две фрейлины, склонившиеся над шитьем.

Когда мы с сестрами вошли, мать встала нам навстречу, расцеловала нас, а мне даже сделала реверанс.