Возвращение алтаря Святовита - Алексей Борисов

Послание было отправлено, а вместе с ним из Минска ушло донесение в гестапо. Сам того не ожидая, Гюнтер запустил пружину механизма, о котором даже не догадывался. Спустя трое суток криптографы разродились. Мудреный шифр был частично расколот. Блокнот оказался не совсем бесполезен, так как шифровка кодировалась, скорее всего, по уничтоженной странице, а получившиеся фразы никак не увязывались в полноценный текст, тем не менее это была зацепка. Всё произошло случайно. Во время работы один из сотрудников обратил внимание, что первые и последние строчки цифр он когда-то видел в тридцать девятом в Испании. Тогда розыск сорвался, и агент с позывным «Профессор», подписывающийся четырьмя семёрками, благополучно скрылся. Особенностью в той операции было обнаружение повторения цифр шифровального блокнота кратное четырём. Работа закипела, и часть текста: «Профессор нашёл алтарь», легло на стол Гюнтеру, а ещё через день, после обработки лингвиста, можно было ознакомиться со всей шифрограммой.

Вариант, упоминающий бога смерти, означал ликвидацию. Гюнтер угадал, а теперь ещё и знал, что была посылка. В памяти всплыла беседа с Зигфридом. Ухватив удачу за хвост, гауптман затребовал данные о почтовых и любых иных перевозках с аэродрома Шаталовка за этот месяц. Вскоре он их получил и обвёл красным карандашом рейс Ju.52, вылетевший восьмого ноября и пропавший без вести. Можно было предположить, что с этим самолётом летел опломбированный в стальном ящичке известный предмет. На листке бумаги стало вырисовываться дерево: с корневой системой, стволом, ветвями и плодами на них. На него была нанесена вся известная информация. Здесь был и Дистергефт, и Баадер, и погибший русский шпион, и неизвестный фотограф, и даже Дорфман. Незанятым оставался ствол, и уж совсем туманным местом являлись корни. По опыту, Гюнтер знал, что редкие операции дают возможность заполнить всё дерево целиком. Известные случаи больше основывались уже на мемуарах, на основании которых бывшие противники дорисовывали пустующие места и закрывали дела минувших лет. У признанных зубров разведки таких деревьев не более трёх за всю карьеру, для гауптмана это было второе. И всё было бы логично и завершено, если бы не шифровка. Исходя из обстановки на фронте, русские как-то слишком быстро провернули логистику подбора и доставки ящичка. Словно на месте падения «Тётушки Ю» уже стоял их самолёт, готовый вот-вот взлететь. Версия эта ну никак не ложилась. Скорее всего, посылка так и не попала на борт, а благополучно переправилась к русским, например через… лейтенанта, якобы сбитого на задании. Потеря же транспортника заметает все следы. Наблюдалась и ещё одна нестыковка. Любой мало-мальски подготовленный агент неукоснительно соблюдает правило уничтожения донесения после прочтения. Захватить шифровку можно лишь в трёх случаях: караулить возле рации в момент передачи, путём радиоперехвата, либо обнаружив почтовый ящик. В данном случае ни о какой рации информации нет, придётся посылать специалиста на место задержания и всё хорошенечко рассмотреть. А посылать-то особо и некого. Все грамотные загружены работой по самые уши, а кого-либо не отправишь. Так и появилась возможность у Гюнтера навестить Дистергефта-младшего, находившегося где-то недалеко от интересующего района поиска.

* * *

В борьбе не на жизнь, а на смерть, нельзя представить себе дела так, что вот с одной стороны беспощадные душегубы, а с другой – только безответные жертвы. Нельзя же думать, что у людей не выработалось тысячи способов открытого, тайного исподтишка, и применённого к местности сопротивления. Да одних всякого рода изворотов любой крестьянин выдаст с ходу «на-гора», не меньше дюжины, и это те, что никоим образом не связаны с православной моралью. Жизнь заставила, иначе в гроб. И не нужно представлять себе страдание непременно в ореоле святости. Смоляне мстили оккупантам как могли. Не так, как французы, стараясь заразить триппером как можно больше солдат или плевать в чашку с кофе в заштатном кафе; в Тур д´Аржан, к примеру, такого официанта прибил бы сам хозяин. Не так, как чехи, надевая чёрные рубашки в знак траура и выполняющие полторы нормы на военных заводах. Смоляне убивали. Сжигали свои дома вместе с немцами, закалывали вилами, топили в колодцах, рубили топорами, стреляли, наконец. Фашистская Германия поставила перед русским народом вопрос о борьбе не на жизнь, а на смерть – и поплатилась жизнью.

На Федотов день, двадцатого ноября, когда, как известно, ледяная стужа связывает поленницы дров, а плохого хозяина – по рукам и ногам, на хутор Афанасия пришли немцы. Дед не причислял себя к когорте крепких образцовых хозяев, но и из рук у него ничего не вываливалось, посему гостей встретили достойно. Не хлебом-солью, как представляли эту встречу себе оккупанты, а несколькими меткими выстрелами из обреза. Стоял жуткий мороз, сдобренный вьюгой, и выехавший на машине из Хиславичей гауптман с охраной застрял по дороге. Повернув согласно указателю на Тростянку (дорожная служба ставила их везде, где только можно), они проехали с километр, а дальше пути видно не было – всё покрыто белой пеленой, вздымающейся к небу. Не помогли и включённые фары, посему как через пятьсот метров, утрамбовав бампером снег, легковушка встала. То ли с дороги съехала, а здесь и не понять, где её края; то ли действительно так намело, что ни пройти, ни проехать. Отказавшись от выделенных Долерманом саней, Гюнтер уже несколько раз пожалел о своём скороспелом решении, но сдаваться не собирался. Водитель сдал назад, уступил право первопроходца мотоциклу, но тот тоже не оправдал доверия. Колёса утопли в снегу, не давая возможности повернуть руль. Минут через двадцать двигатель автомобиля взревел в последний раз и более не заводился. Шофёр покопался под капотом и развёл руками: для таких погодных условий техника не предназначена. И назад не вернуться (следы замело), и вперёд не пробиться. Оставив одного мотоциклиста при себе, гауптман послал двух солдат разведать местность, на предмет помощи или хотя бы крестьянской лошадки.

Разведённый возле машины костёр полыхал жарким пламенем, согревая укутанного в одеяло немецкого офицера. Неподалёку шофёр и водитель мотоцикла орудовали топорами, расправляясь со срубленной осиной, когда со стороны пролеска, час назад ушедших солдат, появилась мохнатая лошадка, тащившая за собой розвальни. На них восседало два человека, один из которых в остроконечной, как древний шишак, заячьей шапке управлял вожжами, а второй, наряженный в необъятный тулуп с высоко поднятым воротником, над которым мелькала каска в белом чехле, ушедшего за помощью солдата. Не доехав до гревшихся немцев метров десять, сани круто повернули вбок, остановились и слитно раздались два выстрела. Опешивший от подобной наглости, да и не ожидал он такого поворота событий, Гюнтер растерялся и упустил мгновения, пока нападавшие перезаряжали свои укороченные до безобразия карабины. Всё же он был кабинетным военным, а не окопным офицером, прошедшим путь от унтера до витых погон. Схватился бы за пистолет, может быть, и отбился бы, но сработал инстинкт самосохранения, когда скорострельное оружие кажется более надёжным, и тело качнулось к автомобилю, где лежал автомат. Шага не успел сделать, как раздались крики: «цурюк!» и «стуй, ренцэ до гуры!», потонувшие в резком звуке выстрела. С пролетевшей над головой пулей ноги сделались ватными. Гауптман замер, испуганно повернул голову и увидел лишь стремительно приближающуюся к его глазам огромную рукавицу. Потом была убаюкивающая тряска, пыльный мешок на голове, от которого хотелось чихать, но после каждого «ап-чхи» по рёбрам больно доставалось какой-то палкой, поэтому Гюнтер старался лишний раз не раздражать похитителей. Наконец сани остановились, в грудь упёрся ствол обреза, а спустя некоторое время ему развязали ноги и грубо поволокли по глубокому снегу. Всё это происходило без единого слова, и гауптман пытался заговорить, узнать, куда его тащат, но ответом были только тычки, сопровождаемые коротким польским ругательством. Вскоре и они прекратились, зато он почувствовал, как ему на шею надели петлю, затянули и обвязали свободный конец к стволу дерева, пропустили верёвку под локтями и намертво завязали узлом. Худшей ситуации было сложно предположить. Руки связаны, сдвинуться с места или присесть нельзя, из-за мешка на голове ничего не видно, остаётся только удавиться и то надо постараться, а обострившийся слух улавливал удаляющийся хруст снега. Если и существует азиатская жестокость, то она именно такая: оставить жизнь с правом выбора мучительно умереть. Гюнтер кричал вслед ушедшим, умолял, клялся сделать всё, что попросят, лишь бы его не оставляли одного в лесу, а потом, поняв всю никчёмность мольбы, заплакал от обиды. Сколько времени прошло с того момента, как он остался один, можно было только догадываться. Толстые шерстяные носки ещё сохраняли тепло, но кончиков пальцев он уже не чувствовал. Угроза окоченеть нависла над немцем со всей остротой. Обмочился он ещё в санях и теперь с ужасом представлял, с какого места будет замерзать. На память пришли рассказы об ампулах с цианидом, зашитых в воротнике, откусывание языка и многое другое, дающее человеку уход в другой мир. И когда фантазия истощилась, он почувствовал, как кто-то трогает его за шею, а затем что-то больно укололо и наступило забвенье.