Апокриф. Давид из Назарета - Рене Манзор

– Если ты пришел сюда не для того, чтобы мстить, то для чего же тогда?

– Защищать сына Иешуа на всем выбранном им жизненном пути.

Варавва вложил меч в ножны и, повернув руку центуриона, посмотрел на запястье, на котором было вытатуировано ’IXΘΥΣ.

– Что тебя подвигло на обращение, римлянин?

Лонгин, собираясь ответить на этот вопрос, почувствовал, как комок подступает к горлу.

– Взгляд Учителя у подножия креста. Мне было поручено казнить его, но… в его глазах было то, что заполняло пустоту в моей душе…

– В моих глазах ты бы этого не увидел, если бы меня распял на кресте.

– Пожалуй, что так.

Они оба усмехнулись, и центурион направился к выходу. Голос Вараввы остановил его у порога.

– Возможно, Давид и есть тот Мессия, которого мы все ждем. Если это так, им нас не победить.

Лонгин повернулся и встретил взгляд человека, сделавшего его сиротой. Он вышел, больше не проронив ни слова.

Каифа и его сопровождающие поили коней в канаве с грязной водой, когда на них наткнулись римские дозорные. Первосвященник не знал, радоваться ему или беспокоиться в связи с этой встречей.

– Ты так далеко заехал, первосвященник, – заметил старший дозорный.

– С кем имею честь говорить? – спросил Каифа.

– Кассий Максим, дозорный Третьего Галльского легиона. Зачем ты сюда приехал?

– У меня встреча с Понтием Пилатом.

– Встреча? Здесь ведутся военные действия. Он в курсе твоего приезда?

– Нет. У меня не было времени… уведомить его об этом.

– Хм, хм… – произнес Кассий, с подозрением глядя на него. – Значит, у тебя встреча с человеком, который тебя не ждет.

Каифа начал выходить из себя.

– Я должен с ним переговорить! И дело весьма срочное, так что не задерживай меня.

– Ты должен был предупредить нас об этом, – упрекнул его дозорный, внимательно рассматривая оружие двух охранников Храма, стоявших слева и справа от первосвященника. – Мы бы прислали тебе сопровождение, достойное твоего сана. Сейчас на этой дороге не так безопасно, как раньше.

Кассий повернулся к крестьянину, ехавшему за дозорными на ослике:

– Ты уверен, что это именно они? – спросил он его.

– Конечно. Я видел, как они ходили вокруг продовольственного склада.

– Что?! – воскликнул пораженный Каифа. – Мы просто искали дорогу!

– Дайте этому крестьянину монету, – приказал Кассий своим людям. – А этих арестуйте.

Охранники Храма хотели было вытащить мечи из ножен, но их тут же пронзили стрелы, выпущенные из гастрафетов.

– По местам! – крикнул главный палач.

Шесть человек потребовалось, чтобы поднять в вертикальное положение крест с распятым на нем. Они тянули за канаты, привязанные к перекладине. Нижнюю часть креста поднесли к краю ямы, и крест стал вертикально, упершись концом в дно. Вместе с крестом было поднято обнаженное тело маленького мальчика, раздираемое в момент подъема.

Свидетелем этого гнусного действа стал Каифа, когда он въезжал в римский лагерь, теперь уже с сопровождающими, подобающими его сану. Пилат заметил его издалека, но он был слишком занят, ожидая реакции осажденных, чтобы обращать внимание на своего пленника. Всполошенные криками распятого ребенка, осажденные стали подниматься на крепостные стены, и теперь маленькие фигурки заполнили их. Ультиматум прокуратора, написанный на латинском, греческом и арамейском, попав за крепостную стену, нанес больший удар, чем любой метательный снаряд.

Пилат откинул полог своей палатки и увидел Каифу, чьи руки были привязаны за спиной к перекладине столба.

– Я сожалею, что мои солдаты повели себя с тобой таким образом, первосвященник. С человеком твоего звания нельзя так поступать!

– Так отвяжи меня, в конце концов! – завопил Каифа, пытаясь высвободить руки.

– Но, судя по тому, что мне рассказали, тебя подозревают в шпионаже, – произнес прокуратор, наливая себе вина в чашу.

– В шпионаже? – Первосвященник захохотал. – И что же я выведывал?

– Наши позиции. Я тебе напомню, что ты такой же иудей, как и наши враги. Но успокойся, как только я узнаю, зачем ты сюда прибыл, я сразу же отвяжу тебя, даю слово.

– Твое слово? Ха! Можно подумать, что слово человека, который отправляет на крест детей, что-нибудь значит.

– Поостерегись, первосвященник, ты должен пробудить во мне желание освободить тебя…

Каифа закрыл глаза и набрал полные легкие воздуха, чтобы успокоиться. Прокуратор обошел своего пленника, словно хищник, играющий с добычей:

– Если смерть одного ребенка может спасти жизнь трехсот иудеев и сотен римлян, – продолжил он, – значит, оно того стоит. Итак, я последний раз тебя спрашиваю: зачем ты сюда приехал?

– Помочь тебе предотвратить смертоубийство. Не знаю, что у тебя в голове, но… Варавва никогда не подчинится твоим требованиям.

– Я его понимаю, – сказал прокуратор, вынимая кинжал из ножен. – Чего еще может ожидать старик, как не красивой смерти? Но ты…

Он подошел к Каифе, направляя на него острие кинжала.

– А вот у тебя есть дети, первосвященник. Сын и две дочери, правильно?

Каифа смотрел на лезвие, которое приблизилось к его горлу на опасное расстояние. Лицо Пилата теперь было у самого лица первосвященника, они чуть ли не соприкасались лбами. Прокуратор провел кинжалом по груди и животу Каифы до того места, где можно было еще раз сделать обрезание.

– Тебе бы следовало сейчас быть со своей семьей, – прошептал он, – вместо того, чтобы так рисковать на виду у разбойников, против которых ты… не выступаешь.

Он резко поднял кинжал, чтобы перерезать… веревки, которыми были связаны руки Каифы. Первосвященник с облегчением сбросил их и прошелся по палатке, растирая запястья.

– Те, кого ты считаешь разбойниками, прокуратор, – это повстанцы, защищающие свой народ, свою религию, свою землю.

– Палестина – не их земля, – возразил Пилат, наливая в чашу вина для своего гостя. – Это римская провинция вот уже двадцать лет…

– …ставшая таковой насильно, – уточнил первосвященник. – Оккупированная страна…

– …которая пользуется благами pax romana, – добавил прокуратор.

Поскольку разговор шел не о главном, Каифа решил зайти с другой стороны. Он принял чашу, которую ему протянул его тюремщик, и сказал:

– Ты – прежде всего римский офицер, Пилат, и только потом прокуратор. Где-то очень глубоко внутри у тебя все же есть чувство чести.

– Я – представитель Рима. Мой долг не действовать по чести, а исполнять волю императора.