Апокриф. Давид из Назарета - Рене Манзор

В это самое мгновение он и увидел ее.

Ей, наверное, было лет четырнадцать, не более. Длинные черные волосы, заплетенные в косу, доходили ей чуть ли не до талии. У нее была золотистая кожа, как земля Палестины, а ее голубые глаза-миндалины были полны сострадания. Под крытой галереей ессеев, где был обустроен временный госпиталь, она, не зная отдыха, ухаживала за ранеными у подножия Гаризима при отступлении зелотов в крепость. Белая туника девушки была покрыта пятнами крови ее пациентов, что свидетельствовало о том, что она вся отдавалась работе.

Склонившись над юношей, тяжело раненным в живот, она, как могла, собрала его внутренности и стала зашивать широкую рану. Но, как только ее пациент пришел в сознание и стал брыкаться и кричать, юная ессейка бросила иголку и попыталась успокоить его. Она осмотрелась в поисках того, кто мог бы ей помочь, и заметила Давида, не отрывавшего от нее глаз.

– Ты можешь мне помочь? – крикнула она, задыхаясь.

– Э-э… Ну разумеется! – пробормотал он, глядя на нее словно завороженный.

Приобняв ессейку, чтобы поддержать ее, он увидел, что раненый – легионер.

– Ты бы лучше занялась нашими, а не использовала свои умения, чтобы спасать этих римлян.

– Это раненый, – сказала девушка, поднимая иголку. – А у раненых нет родины. Держи его покрепче, ну-ка!

Давид налег всем своим весом на солдата, чтобы тот не мог двигаться, и снова спросил:

– А сколько наших убил этот твой без роду без племени?

– Столько же, сколько наши убили его соплеменников, – ответила она, продолжая заниматься своим делом. – Этому парню не распороли бы живот, если бы наши не украли статую его императора.

– Ему бы не распороли живот, если бы он остался дома.

Не будучи больше в силах удерживать легионера, Давид хорошенько стукнул его кулаком. Ессейка, не ожидавшая этого, одарила его взглядом, в котором смешались упрек и признательность.

– Этому парню столько же лет, сколько тебе и мне, – сказала она. – Он крестьянский сын. Его насильно сделали солдатом. Еще неделю назад он держал в руке мотыгу, а не меч.

– Я не имею ничего против него лично, но…

– И поэтому ты помог зашивать ему рану, – насмешливо перебила она Давида.

Она поднялась и пошла мыть руки в тазу. Разозлившийся Давид последовал за ней и снова набросился на нее с вопросами:

– Что же ты предлагаешь сделать, чтобы избежать войны? Сдаться римлянам? Поклоняться Калигуле вместо нашего Бога?

– А что предлагаешь ты? Убить Калигулу?

– Если он не сунется к нам, то нет.

Она засмеялась, удивляясь тому, что еще способна смеяться.

– Чего ты? Что я сказал такого смешного?

– Ты галилеянин, не правда ли? – спросила она, вытирая руки куском материи.

– Какое это имеет значение?

Она кивнула, соглашаясь с тем, что это сейчас не важно, и улыбнулась. Они долго смотрели друг на друга.

– А ты? Откуда ты родом?

– Из Иудеи.

– Меня зовут Давид, я из Назарета, – сказал он, протягивая ей руку. – А тебя как?

– Мия. Я из Вифании, – ответила она, пожимая ему руку.

– Кто научил тебя врачеванию, Мия из Вифании?

– Один римлянин, – ответила она лукаво и ушла прочь.

Давид смотрел ей вслед. Он полюбил ее с первого взгляда, и чувство его было столь сильным, что он не смог бы выразить его словами.

При любой осаде крепости римской армией всегда находились желающие подзаработать, продавая солдатам товары первой необходимости. Среди людей, паразитирующих на войне, встречались и торговцы всякой дрянью, шарлатаны, предлагающие чудодейственные средства, приблудные проститутки и даже нищие, копающиеся в куче отбросов, которая все время росла возле лагеря легионеров. Обычно они появлялись через пару недель после установки лагеря. Эти люди ни от кого не зависели и находили свое место вблизи расположения военных так же быстро, как зараза, попав на тело. Их присутствие означало, что все в порядке, а уход был дурным предзнаменованием.

Когда Пилат вышел из своей палатки, его уже ждали Луций и Макрон вместе с двумя знаменосцами. Прокуратор и его соперник обменялись короткими приветствиями и направились в сторону лагеря.

– Как спалось, преторианец?

– Не очень хорошо, – ответил Макрон. – Этой ночью мы лишились тридцати иудеев и двух первоклассных легионеров, занимавшихся подготовительными работами. Обвалился пол одной из башен.

– В результате обстрела, произведенного неприятелем?

– Нет. Пока бунтовщики воздерживались от обстрелов своих собратьев.

– А заболеваемость?

– У десятка человек лихорадка, у пятерых дизентерия и у одного сыпь при потении. По мнению хирурга, сорок два солдата непригодны к несению боевой службы.

– Непригодны? – воскликнул потрясенный Пилат.

Он остановился и повернулся к Макрону:

– Как ты думаешь, как бы отнесся к этому Юлий Цезарь? Или Александр?

Макрон предпочел промолчать. Прокуратор снова пошел вперед, развивая свою мысль:

– Рим уже не тот, что прежде, Макрон. О людях теперь судят не по их поступкам, а по их словам. Капитолий качается под тяжестью обсевших его паразитов, и, если с ними не бороться, империя умрет из-за своей мягкотелости. Осадные башни готовы?

– Осталось лишь доделать подъездные пандусы, прокуратор. Пожалуй, мы сможем начать штурм дня через два.

– Это поздно. Не рассчитывай на утреннюю прохладу, Макрон. Через час мы снова станем задыхаться от этой проклятой жары, так что дня через четыре мы все расплавимся, если останемся здесь. Я хочу начать штурм завтра утром. Ауспиции[46] и прочие предсказания позволяют надеяться на победу.

– Но… у нас ведь недостаточно людей для того, чтобы…

– А ты сделай так, чтобы они появились! В этой поганой стране нет недостатка в рабах и наемниках! Иудеи – прекрасные работники.

Они подошли к восточному лагерю, где солдаты выстроились в ожидании своего командира для традиционного утреннего смотра.

– У меня создается впечатление, что каждому солдату нужен хороший пинок под зад, – сказал Пилат.

– Или дружеское похлопывание по плечу, – добавил Макрон. – Я случайно услышал разговор двух легионеров… Их боевой дух не так высок, как хотелось бы. В данный момент они обозлены.

– Обозлены? Хм… – Прокуратор улыбнулся. – Вот бедняжки! Как хорошо, что у них есть офицер, который их понимает!

Макрон внутренне вскипел, но сдержался.