Апокриф. Давид из Назарета - Рене Манзор

Пилат заорал во всю глотку, повторяя приказ, и лучники стали готовиться к стрельбе. Макрон вышел вперед и обратился к своему начальнику:

– Прокуратор! Ты не можешь так поступить! Это же дети!

– Это бандиты, – не согласился с ним Пилат.

– Они же сдаются! Наш воинский долг пощадить их и взять в плен!

Пилат внезапно успокоился, а значит, стал еще опаснее.

– Ты считаешь, что в наших тюрьмах для них найдется место, префект? Ты забыл, что они переполнены? И что у Рима нет средств построить новые? Казнить их всех обойдется дешевле, к тому же это охладит пыл восставших.

Он повернулся к лучникам и, подняв руку, приказал:

– Солдаты! Стреляйте по моей команде!

Легионеры тут же достали по стреле из своих колчанов и натянули тетивы. Пот ручейками стекал по лбу Макрона. Он чувствовал, как взгляды стоящих за ним людей сверлят ему затылок. Тогда префект посмотрел на Луция, и помощник Пилата отвел глаза.

– Прицелиться…

Лучники направили луки на детей, вызвав крики ужаса у стоящих на крепостной стене их родителей. Лицо Мии осунулось от осознания того, что за это массовое убийство она будет в ответе. Одна из матерей спускавшихся детей набросилась на Варавву, выкрикивая проклятия.

Давид обратился к Лонгину:

– Нужно что-нибудь предпринять!

– Ничего нельзя сделать, Давид. Их лучники стоят вне досягаемости наших стрел. Думаю, они скорее ранят детей, чем убьют.

Маленькая группка уже дошла до подножия горы и теперь, не скрываясь, двигалась по направлению к лагерю.

– Давай подождем, прокуратор, надо обсудить это.

– Здесь нечего обсуждать, Макрон! – осадил префекта Пилат. – Я прокуратор этой провинции, и я уже принял решение! Что касается тебя, раз у тебя нервы не в порядке, я освобождаю тебя от твоих обязанностей до нового приказа!

После этого выкрика наступила гробовая тишина. Легионеры переглядывались, не зная, что и думать.

– Ты не властен освобождать меня от моих обязанностей, – заявил Макрон. – Я – префект преторианской гвардии и подчиняюсь только приказам императора.

– Луций, – заорал Пилат, – прекрати этот бунт! И избавь меня от этого труса! Лучники! Целься!

Макрон повернулся к Луцию и предостерег его:

– Подумай хорошенько, центурион, кому ты должен подчиняться. Лишившемуся рассудка прокуратору провинции или префекту преторианской гвардии, которому император доверяет свою жизнь.

Как только первосвященник заметил, что лучники подняли свои луки, он велел испуганным детям стать за его спиной, чтобы он послужил для них живым щитом. А затем он приказал им продолжать петь, чтобы Бог услышал их мольбы и защитил их.

– Не стрелять! – закричал Макрон. – Приказ императора!

Приведенные в трепет таким заявлением, лучники опустили луки и стали растерянно переглядываться.

– Легионеры Третьего легиона! – продолжал Макрон. – Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, более не в состоянии здраво мыслить, а значит, выполнять свои обязанности. Он должен ответить за свои ошибки перед императором, сенатом и римским народом, а пока я, Квинт Невий Макрон, префект преторианской гвардии и императорский посланник по особым поручениям, отправляю его под арест. Предупредите вашего легата, чтобы он принес присягу на верность.

Пилат посмотрел на своего помощника, уверенный, что одного лишь взгляда его начальника будет достаточно, чтобы тот не выполнил приказ префекта, но для солдата старшинство превыше преданности.

– Флавий и Гракх! Отведите прокуратора в его палатку, – приказал Луций.

Прежде чем отправиться туда со своими тюремщиками, Пилат повернулся к Каифе, который уже входил в лагерь в окружении трех десятков детей, спасенных им. По глазам прокуратора первосвященник мог прочитать, чего ему будет стоить это спасение.

Макрон какое-то время пристально вглядывался в лица легионеров, которые все еще не пришли в себя после событий, свидетелями которых стали, а потом объявил:

– Воины Третьего легиона, если кто-нибудь из вас не одобряет того, что я только что сделал, пусть считает себя свободным от выполнения своего долга и немедленно покинет лагерь.

Он ждал их реакции. Никто из них даже не шелохнулся.

Наступила ночь, темная и безлунная, заставляющая каждого искать свет в глубине своей души. Все на Гаризиме надолго замолкли. Перед глазами каждого осажденного, погруженного в собственные мысли, пролетела все прожитая до этой битвы жизнь. И в основном увиденное никому не понравилось. За каждым «мне бы следовало сделать» шло «если бы я знал», и угрызения совести пробуждали в каждом желание прожить еще несколько дней, чтобы попытаться исправиться. Убивать завтра, чтобы не быть убитым. Уничтожить чужую жизнь, чтобы получить шанс исправить свою. Таково было решение, принятое каждым.

Но постепенно воображение уступало место реальности. Молчание лишь усиливало страх, и, как в детстве, казалось, что призраки, спрятавшиеся во тьме, готовы украсть у вас душу, как только вы утратите бдительность. Самые безобидные звуки говорили об опасности. Ветер нашептывал какие-то непонятные послания, а кузнечики о чем-то сговаривались. Самые опытные воины были подвержены такому бреду, и Давид в преддверии своего боевого крещения не был исключением.

Чтобы хоть чем-то занять себя, он разжег костер в углу террасы, а Лонгин наблюдал за ним, точа свой меч. Похоже, сына Иешуа раздирали противоречивые чувства. Центурион надеялся, что рано или поздно юноша откроет ему свою душу. Смерть подталкивает к доверительности, она заставляет людей сделать выбор между ложью и правдой. Ее присутствие вынуждает начать обратный отсчет, и это обязывает сбросить маски. Был ли готов Давид сбросить свои?

Как когда-то его отец, он столкнулся с абсурдностью ненужной жертвы, и слова Иешуа, услышанные им в Гефсиманском саду, всплыли в его памяти: Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь… Если сможешь… не дай мне испить эту чашу, умоляю тебя…

Он повернулся к Лонгину, тот смотрел на него со своей обычной доброжелательностью.

– Мы проиграем эту битву, не так ли? – спросил Давид.

– Да. Но… сначала мы себя покажем.

– Ради чего?

– Не знаю, Давид. Это – твоя судьба, не моя. Ты ведь наверняка уже думал об этом…

Юноша отвернулся и стал смотреть на угли костра.

– На самом деле я… я все чаще спрашиваю себя, ради чего все это безумие. И чему послужит наша жертва. В любом случае единственное, что я знаю, Лонгин, – это то, что тебе судьбой не предначертано сражаться с твоими соплеменниками и умереть на этой скале ради дела, которое не является твоим.

– Ты что же, ничего не понял, Давид? Ты и есть мое дело! Моя судьба – сдержать обещание, которое я дал твоей матери.