Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова

– Их силы истощили не войны, а то сродное с нашим безумие, которое войнам предшествовало. Французам всегда не хватало дисциплины… И это разрушительно сказывается на их стране.

– А англичане?

– У англичан в этом смысле преимущество. Правда, от этого моё положение кондотьера в их армии не стало для меня менее унизительным. Никогда не думал, что ради чести Отечества мне, русскому офицеру, придётся идти в кондотьеры, – слово «кондотьер» адмирал произносил с видимой болью, словно нарочно разворачивая свою рано, безжалостно посыпая её солью. – А самое главное, что и это оказалось напрасным. Американцы пригласили меня, как консультанта, для осуществления операции в проливах, но отказались от неё. К русским, Борис Васильевич, там относятся скверно, и моё пребывание там было мне тяжело. Я хотел вернуться, но получил известие о захвате власти Центрохамом… И что, скажите, должен был делать я, как один из высших руководителей русской армии? Мира, заключённого Центрохамом, я не признаю и не признаю никогда. И я стал кондотьером… Поступил на службу Англии. В армию, а не во флот, чтобы не доставлять неудобств. А Англия сочла, что моё место здесь. На Дальнем Востоке, в Сибири. Наш посланник в Пекине при встрече заявил мне, что здесь необходимо создавать вооружённую силу против большевиков, и, вот, я здесь.

– Я уверен, что Сибирь станет мощной и надёжной гаванью для освободительного движения, – сказал Кромин. – И первые успехи армии порука тому. Сибирь менее других территорий заражена большевизмом, в ней здоровых сил много.

– Есть кое-что, что меня смущает.

– Что же?

– Вы, Борис Васильевич, проезжая по Дальнему Востоку, не взяли на себя труд близко ознакомиться с положением вещей?

– Нет. Ведь ехал я как лицо частное, без каких-либо полномочий.

– А у меня как раз были все необходимые полномочия и, вот, что я вам скажу: основная угроза нашим создаваемым вооружённым силам состоит во всеобщей распущенности офицерства и солдат, которые потеряли, в сущности говоря, всякую меру понятия о чести, о долге, о каких бы то ни было обязательствах! – адмирал раздражённо взмахнул рукой и заходил по комнате. Его до того спокойный голос стал взволнованным. – Никто ни с кем решительно не желает считаться – каждый считается только со своим мнением!

– Это болезнь общества, Александр Васильевич. Все слышат только себя, самих себя оглушают собственными голосами. Коли ни Царя, ни диктатора, так каждый сам себе диктатор и царь, и Бог.

– То-то и оно, – голос адмирала вновь сделался ровным. – В Харбине я не встречал двух людей, которые хорошо бы высказывались друг о друге. На меня это произвело ужасное впечатление. Атмосфера такого глубокого развала, что совершенно невозможно что-нибудь создавать. Множество партизанских отрядов действуют по своему произволу, нет ни малейших законов, никакой дисциплины. Что можно строить на таком фундаменте?

– Но в Омске разные силы всё же сумели прийти к некому консенсусу, – заметил Кромин.

– Надолго ли?

– И Сибирская армия не лишена дисциплины. Это не атаманщина…

– Вы, дорогой Борис Васильевич, как всегда, надеетесь на лучший исход? – по тонким губам адмирала скользнула едва заметная печальная улыбка.

– Если не надеяться на лучшее, то ведь и руки опускаются, и делать ничего невозможно, – ответил Кромин. – Каковы ваши намерения теперь, Александр Васильевич?

– Намерения? Думаю пробраться на Дон. В распоряжение генералов Алексеева и Деникина.

Такой расклад Кромину не понравился категорически. Ехать на Дон, обладающий избытком признанных вождей, когда в Сибири при огромном количестве ресурсов не хватает грамотных начальников, лидеров, могущих сплотить вокруг себя армию и общество! Идти под начало Деникина – Колчаку! Немыслимо! Воля к власти у адмирала явно отсутствовала. Это было скверно, так как такая воля лидеру необходима. Тогда, на бушующем Черноморском флоте, с каким подъёмом шёл Колчак навстречу всем бурям, как боролся, как отстаивал флот, а теперь стал пассивен, разочарован… Он не хочет власти, не хочет бороться за неё, не хочет быть лидером, а хочет лишь исполнить до конца долг. Под чужим началом. Безвдохновенно и обречённо. Иначе должен был быть настроен лидер, но иного лидера не было. Едва очутившись в Сибири, Борис Васильевич понял, что сибирской армии не хватает знамени, Имени, звук которого заставлял бы сердца биться чаще. И нет имени более подходящего, нежели Колчак.

– Вы не должны оставлять Сибирь, – твёрдо заявил Кромин. – Вы здесь нужнее. Ваш опыт нужнее здесь.

– Я уже слышал это.

– От кого?

– От генерала Болдырева. Он тоже настаивает, чтобы я остался. Мне предложен пост морского министра.

– Вот видите! Соглашайтесь! – горячо посоветовал Борис Васильевич. – Белое Движение Сибири страдает от отсутствия общего руководства. Единоначалия.

– Клоните к необходимости диктатуры?

– Да. Я сторонник диктатуры. Это необходимость жизненная для переходного времени. Потом можно будет красоту наводить: собрания, советы, Думы – что будет признано полезным. А сейчас – только диктатура. Диктатор должен железной рукой навести порядок.

– Недавно я имел беседу с генералом Гайдой. Он тоже говорил мне о диктатуре. И недвусмысленно намекнул, что видит в этой роли себя.

– Невозможно! – категорически отклонил Кромин. – Гайда – чех, а большая часть армии – русские. Русским нужен русский диктатор.

– Приблизительно это я ему и ответил, – Александр Васильевич несколько оживился. – Но диктатуре нужно прежде всего крупное военное имя, которому бы армия верила, которое она знала бы, и только в таких условиях это возможно.

– Разумеется!

– И кого же вы видите в этой роли?

– Вас! – откровенно ответил капитан.

– А моего согласия вам не требуется?

– А разве вы откажетесь?

Сверкнул изумительной красоты клинок в сильных руках адмирала, повисло на несколько мгновений молчание. Затем Колчак произнёс медленно:

– Я к власти не стремлюсь. У меня армии нет, я человек приезжий, и не считаю для себя возможным принимать участие в таком предприятии, которое не имеет под собой почвы. Я имею ввиду переворот. Достаточно их уже было. Я останусь в Омске, коли все так на этом настаивают и убеждены, что здесь от меня пользы больше. И буду выполнять указание законного правительства.

Кромин понял, что продолжать этот разговор лучше не стоит. На первый раз было довольно и того, что адмирал остаётся в Сибири и принимает предложенный ему директорией пост. Хотя настроение Колчака крайне не нравилось Борису Васильевичу, он счёл, что это не повод отказываться от вожделенной идеи – сделать его диктатором. В конце концов, настроения переменчивы, штормам морским подобны, настроения адмирала, человека достаточно импульсивного и горячего, в особенности. Трагические события, вероятно, расшатали его нервы (да разве только его?), подавили волю, но это поправится в случае, если армии будет сопутствовать успех. Главное – начать. Главное – поставить дело. Для этого адмиралу нужны верные люди. И капитан Кромин один из них. И уж он-то не отступится от своего, он не остановится. Перепады настроения, «шторма» Борису Васильевичу были чужды. Он не боялся никакой работы и, находясь в Омске без какой-либо должности, напряжённо прощупывал политическую почву, встречался с представителями различных партий, офицерами. Идею о необходимости диктатуры поддерживали многие, и большинство видели в роли диктатора именно Колчака. Но сам Колчак не видел себя в этой роли. Приняв пост морского и военного министра, он с раздражением наблюдал за политической вознёй. Затянувшийся правительственный кризис тяготил его. Он стремился к делу, но дело тонуло в говорильне, шла не борьба с большевиками, а борьба за кабинет, за места в кабинете. Человек военный до мозга костей, Александр Васильевич затворился на своей квартире, не посещал заседания правительства, когда же его приглашали на них, угрюмо отмалчивался.