Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

Разросшееся царство превратилось в империю – раннюю Северную Византию, чьи купцы, магнаты-судовладельцы и городские наместники были греками, но правители и солдаты были фракийцами, скифами и все чаще сарматами. В свои первые годы царство было сателлитом Афин, форпостом недолговечной морской империи, установленной Периклом, для которой оно служило важным источником продовольствия. Половину всего хлеба, продававшегося и распределявшегося в Афинах, поставляло Боспорское царство, и пока Афины не утратили свое могущество после поражения в Пелопоннесской войне в 404 году до н. э., весь экспорт зерна в Грецию с Черного моря должен был отправляться на афинский рынок. Начиная с 404 года до н. э. цари Пантикапея были вольны торговать с кем им было угодно, и в царстве начался невероятный рост благосостояния, продлившийся почти сто лет.

Когда наступавшие сарматы посеяли смуту и нестабильность в приднепровских степях и загнанная в угол Ольвия ослабла, Пантикапей захватил ее рынки. Пшеница по‑прежнему оставалась важным экспортным товаром. Выращивали ее в Восточном Крыму, на равнинах вокруг Азовского моря, в огромных земельных владениях, арендованных у скифских или сарматских правителей и возделываемых рабской силой, – производственные затраты были минимальными, а доход неимоверным. Но почти так же важна была рыба из Азовского моря, и рядом с Пантикапеем были обнаружены руины рыбоперерабатывающего производства с 24 цистернами для засола азовской селедки. Икра черноморского осетра экспортировалась в Средиземноморье вместе с мехами и рабами, которые поступали из лесной зоны далеко на севере.

Торговля зерном изменила жизнь скифских и сарматских вождей и оседлых народов на равнинах к востоку от Азовского моря. Денежная экономика обрушилась на них, как половодье. Даже после того как скупщики зерна и судовладельцы в портовых городах забирали свою долю, прибыль была невероятной. Они могли позволить себе купить все, что только мог предложить им Древний мир. Но чего им хотелось, в самом деле? У них уже было сколько угодно рабов и скота. Это обычная колониальная проблема, и она была решена способом, который впоследствии также вошел в обыкновение: греки изобретали для них новые потребности. Они снабжали вождей с материка предметами роскоши, прежде всего самыми великолепными золотыми изделиями и ювелирными украшениями, какие когда‑либо производил классический мир.

Поначалу золотые и серебряные изделия, по всей видимости, производились в самой Греции или в ионийских городах Малой Азии, хотя золото поступало в основном из Трансильвании, из Колхиды или с далекого востока – из Алтайских гор в Южной Сибири. Формы кубков и ваз и их орнаменты были греческими без поправок на иноземные вкусы и привычки.

Потом начались перемены. Новые золотых и серебряных дел мастера открывали лавки в Пантикапее, рядом со своими клиентами и рынками, и сама их продукция начала видоизменяться. Примером такой перемены был покрытый золотом деревянный горит (типичное скифское изделие, объединявшее в себе футляр для лука и колчан), найденный под одним из курганов Пять Братьев возле Ростова – под тем самым могильным холмом, который, как я обнаружил, до сих пор используется как современное русское кладбище. Этот горит был сделан греческими или учившимися у греков золотых дел мастерами в IV веке до н. э., вероятно, в Пантикапее. Отчеканенные на нем сцены – безукоризненно греческие, но сам этот объект, главный предмет в вооружении степного всадника, имеет совершенно иранскую форму.

Вскоре боспорские золотых и серебряных дел мастера предприняли следующий шаг. Они начали производить для богатых скифов по специальному заказу изделия, чьи орнаменты изображали уже не гомеровские мифы, а иранские ритуалы и празднества. В то же время стиль оставался абсолютно неиранским: фигуры людей и животных натуралистичны и физиологически проработаны в греческой манере, в них нет ничего от той магической стилизации (звериного стиля), которую кочевники принесли с собой из Центральной Азии.

Результатом явилось для нас то, что Ростовцев назвал “иллюстрациями к Геродоту”: сцены из жизни скифов. Круглый электровый[56] сосуд из царской могилы в Куль-Оба, неподалеку от Керчи, изображает бородатых воинов в штанах, по‑видимому, после битвы: они беседуют, перетягивают тетиву на луке, бинтуют раненую ногу и даже выдирают зуб. Позолоченная серебряная чаша из Гаймановой Могилы показывает нам две пары тучных, жизнерадостных маленьких вождей в развевающихся туниках, рассказывающих друг другу истории, в то время как слуги скользят к ним с мехами кумыса (перебродившего кобыльего молока) и живым гусем. На огромной золотой пекторали из кургана Толстая Могила, возле Днепра, скифы доят овцу и сооружают полушубок из овчины. А серебряная амфора из Чертомлыка украшена сценами, изображающими людей с лошадями: лысый старый слуга стреноживает оседланную лошадь для выпаса, молодой воин-кавалерист тренирует норовистую лошадку поднимать передние ноги.

Пантикапейские золотых дел мастера изображали не только повседневную жизнь. Им доверяли и иранские религиозные сюжеты. Например, на ритоне из кургана Карагодеуашх верховой бог подает питье – “причастие” – верховому царю. А на огромной золотой пластине от головного убора из Могилы Царицы (в том же комплексе) показан странный обряд: богиня, сидящая на троне, держит священную чашу, а андрогинная фигура (вероятно, один из тех кросс-гендерных шаманов-трансвеститов – “энареев”) с бутылью готовится ей прислуживать. (Большинство этих сокровищ можно увидеть в петербургском Эрмитаже, и никто не пытался всерьез оспорить Ростовцева, атрибутировавшего их мастерам Боспорского царства.)

Этот симбиоз греческих (или обученных греками) мастеров и их клиентуры, иранских кочевников, – случай экстраординарный. Ничего подобного не бывало ни до, ни после. Как пишет Тимоти Тэйлор: “В античном мире и, возможно, в истории искусства в целом не было прецедентов, чтобы образованные горожане-колонизаторы подобным образом производили свои величайшие произведения искусства по заказу знатных кочевников… Это в некоторой степени то же самое, как если бы Веласкес в своих крупнейших заказах прославлял коренных жителей Мексики”.

Ростовцев, семнадцатью годами ранее, высказал то же мнение, но он связал это с глубинными изменениями в греческой картине мира, которые начались еще даже до имперских завоеваний Александра Македонского: “Это заря эллинистического искусства… развивавшегося под влиянием того интереса, который наука и литература питали к варварским прежде народам, теперь вступавшим в великую семью цивилизованных, иначе говоря, эллинизированных государств… искусства, которое радо было предоставить себя в распоряжение иноземцев…”

Торговля эта продолжалась уже с новыми заказчиками, после того как сарматы начали вытеснять скифов в III веке до н. э. Но отношения греков с сарматами были совсем иными. Несмотря на то что языки их восходили к общему иранскому корню, сарматы отличались от скифов во многих отношениях. Воевали они не как легковооруженные конные лучники, а как тяжелая кавалерия, облаченная в металлические шлемы и железные кольчуги и с длинными копьями. Такое вооружение, которому в далеком будущем предстояло стать боевой экипировкой средневекового рыцарства, в то время было еще неизвестно и необоримо на окраинах Европы и Евразии. Несколько веков спустя, после того как аланы (племя сарматского происхождения) атаковали и перебили римских легионеров в Адрианопольской битве в 378 году н. э., Римская империя полностью изменила свой способ ведения войны и сама обзавелась частями тяжелой кавалерии.