Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон

В тот вечер ростовские научные сотрудники собрались в столовой, чтобы посмотреть на видеокассете “Терминатора-2” в русском дубляже. Большинство из них сочли этот фильм позитивным, и даже очень позитивным. Сосед объяснил мне, что сама жизнь, и даже “Терминатор-2”, учит, что альтруизм и взаимовыручка всегда одержат верх над механистической средой. Я отправился спать в домик, где мы ночевали втроем в одной комнате. Омык уже храпел.

Чтобы добраться до того места, где раньше находился Пантикапей, а теперь порт Керчь, нам пришлось морем переправиться в другую страну. Город был построен на западном, крымском берегу Боспора Киммерийского (то есть Керченского пролива, который соединяет Черное море с Азовским), и поскольку Крым теперь часть независимого государства Украина, паром пересекает государственную границу. Ни у кого из нас не было надлежащих документов, не говоря уже об украинской визе, которую должны покупать за 20 долларов иностранцы. Однако оказалось, что это неважно. Таможенный пункт на керченской стороне был безлюден.

Мы позавтракали в Анапе – для этого нам пришлось проявить русскую смекалку. После продолжительного грохота зазубренных железных подносов и воплей в посудомоечной, ресторан при гостинице изверг толстые граненые стаканы кофе с молоком, и мы устроили что‑то вроде пикника. С вечера я положил шоколадное масло и несколько сарделек в гостиничный холодильник, откуда извлек их замерзшими, как глыбы чугуна. Саша невозмутимо погрузил сосиски в горячий кофе, чтобы они оттаяли. Омык и Лара достали несколько кусков жареного карпа, сбереженных от предыдущего приема пищи в Танаисе, хлеб и сыр.

На конце полуострова Тамань очередь машин ожидала парома. Солнце пекло, пахло травами и водорослями. На поросших тростником отмелях Таманского залива паслись тысячи болотных крачек, цапли и выпи ныряли на мелководье. На придорожном кустарнике поспели дикие оливки: крошечные, белые и восхитительные на вкус.

На причале крестьяне расселись на корточках возле столов, заваленных банками шпрот, полосками осетра с желто-полосатой кожей и пачками заграничных сигарет. Между прилавками беспрепятственно бродила молодая телка, разбрызгивая навоз по траве. Водители-дальнобойщики дремали в тени заброшенных железнодорожных цистерн, приржавевших к рельсам, какой‑то старик ловил азовскую селедку с пирса. Было тихо. Прислонившись к горячему металлическому боку “Лады” и жуя оливку, я заснул на несколько минут, пока паром медленно шел по направлению к нам, как будто не двигаясь вперед, сносимый течением в сторону. Затем, открыв глаза, я внезапно увидел его прямо перед собой, с желто-голубым украинским флагом на корме. Трап грохотал о причал. Моторы отключились, пассажиры забрались обратно в свои машины и грузовики, и мы поднялись на борт, чтобы отправиться из Азии в Европу. Путешествие от плоского берега Тамани к высоким серым меловым холмам Крыма и маяку, стоящему над древней турецкой крепостью Еникале, заняло двадцать минут.

Зимой пролив замерзает. В давние времена, когда зимы здесь были еще суровее, Страбон писал: “Медные сосуды для воды здесь лопаются [от морозов], а содержимое их замерзает. Морской путь из Пантикапея в Фанагорию [Тамань] становится доступным для повозок, так что это не только морское путешествие, но и сухопутное. Пойманная во льду рыба добывается путем «выкапывания» с помощью так называемой «гангамы» [вроде остроги], в особенности антакеи [осетры], почти одинаковой величины с дельфинами”[55].

Перегнувшись через поручень, я развернул несколько страниц из “Морских лоций” 1920 года – страниц, которые мой отец, должно быть, с тревогой читал в кают-компании, перед тем как заступить на вахту. К счастью для него, пролив был слишком мелководен, чтобы туда мог зайти серьезный боевой корабль, не говоря уже о линкоре вроде “Императора Индии”. Даже странные, дискообразные броненосцы, которые русские спроектировали когда‑то для Азовского моря, могли столкнуться здесь с трудностями. Этот проход между мелями был слишком опасен, чтобы преодолеть его без лоций.

Морские лоции – это суровая поэзия:

Отцы не всегда могут оказаться рядом со своими сыновьями, чтобы провести их через опасность. Они умирают, и дальше мы идем в одиночку. По правому борту оконечность Таманского полуострова открывалась все шире на фоне Азовского моря; маяк мыса Еникале на другой стороне безопасного канала, ведущего к керченскому рейду, приближался. Перечитывая лоции, я видел, что это не просто беспристрастные инструкции, не какие‑то данные, которые может выдать компьютер. Это был человеческий голос, непрерывно и терпеливо ведущий свою плавную речь и не покидающий слушателя даже на время полной остановки. Эта архаическая, насыщенная латинизмами грамматика, со всеми этими аблативами, абсолютными и пассивными причастиями прошедшего времени, на самом деле была избрана намеренно, чтобы передать ощущение преемственности, успокоения. Этот голос, сообщающий знания, накопленные сотнями поколений моряков, теперь тихо говорил в ухо молодому и очень нервничающему офицеру на мостике, чтобы тот, своевременно меняя курс по истинному азимуту, мог добраться до безопасного места.

Лоренс Олифант, двадцатипятилетний шотландец, прибыл в Керчь в 1852 году долгой дорогой. На юг, в Азовское море, он отправился из Таганрога на парусном судне – этот прусский бриг (“сущая калоша”) тихим ходом направлялся в Корк с грузом шерсти. “В течение четырех дней мы медленно пробирались через густую субстанцию, похожую на гороховый суп, из которой, казалось, состояла вода, буквально пропахивая себе путь в грязи и минуя все возможные оттенки зеленого и желтого, поскольку синева – то свойство, в котором никто никогда не обвинил бы Азовское море”. Олифант курил сигары и ел икру, намазывая ее на морские сухари; корабельная свинья ела его носовые платки и носки с бельевой веревки.

Другой пассажир мог бы найти в этом мирное удовольствие. Но Олифант был молодым нетерпеливым шотландцем. Его восхищение культурой крымских татар было сопоставимо только с его заносчивостью и гневом по отношению к русской лени и коррупции. И вот он дрейфовал через “гороховый суп” с записными книжками, полными экономических и военных разведданных, которых с нетерпением ждали дома. Когда же одним прекрасным утром, в шесть часов, он наконец достиг Керчи (“полуразрушенной деревни”), старший офицер таможни имел наглость сообщить ему, что вставать и оформлять его багаж еще рановато. Олифант выместил злость на денщике офицера: “Обнаружив, что наши настойчивые просьбы бесполезны, и этот человек начал дерзить, я внезапно нанес ему два удара тростью, которые оказали бы честь лондонскому лакею, после чего его лицо приобрело увещевательное выражение, и он сказал нечто, означавшее, насколько я понял, что он готов разбудить своего хозяина за рубль…”